машины. Легко можно представить мое ощущение под градом пулеметных очередей, 
когда каждая пуля может стать роковой. Маленький кусочек свинца - и все и точка.
.. Но упоение боем, стремление победить во что бы то ни стал берет верх, 
заставляет забыть об опасности. Захваченный азартом, пригнувшись так, чтобы над 
капотом оставалось лишь пространство, необходимое для наблюдения за противником,
 продолжаю вести машину на таран. Еще мгновение - и винт моего истребителя 
рубанет по хвосту фашистского бомбардировщика, беспорядочное падение двух 
разваливающихся самолетов завершит поединок... 

До "юнкерса" не более десяти метров. Но вдруг металлический треск, и мотор 
моего истребителя глохнет. 

Из разбитого картера бьет масло. Отчетливо слышны очереди вражеского пулемета. 
Смахиваю с лица струйки масла, укрываюсь за передним козырьком от встречного 
потока воздуха и полупереворотом отваливаю в сторону. 

Сбит фонарь кабины, распорота обшивка фюзеляжа, всюду пулевые пробоины... 

Высотомер показывает две тысячи метров. Прикинув по карте расстояние до 
аэродрома, начинаю планировать. Сажусь с выпущенным шасси. Общими усилиями 
механики откатили изрешеченную машину на стоянку. 

Вскоре прилетел Кузьмин. 

- Здорово они тебя угостили! - сказал он, разглядывая дырки на моих унтах и 
комбинезоне. - Одного ты хорошо срезал, он так и не дотянул до фронта. А другой 
ушел. Мне показалось, что немцы прошили тебя. 

Подошел инженер эскадрильи. 

- Сто шестьдесят две пробоины на машине, - сказал он. - Такого у нас еще не 
было. 

Заметив Кузьмина, инженер обратился к нему: 

- Эх ты, напарничек. На командире живого места нет, а ты ни одного патрона не 
выпустил по врагу. 

- А что я сделаю, если мотор не тянул. Вперед самолета не выскочишь, 
оправдывался Кузьмин. Ты дай мне скорость. 

- Скорость в твоих руках, Николай Георгиевич. Форсаж надо было дать, а ты про 
него забыл, - спокойно, но вразумительно отпарировал инженер. Он говорил без 
злобы, потому что не думал о Кузьмине ничего плохого. 

- На форсаже далеко не уедешь, - не сдавался Кузя. - Да он, кстати, и не 
включался. Скорее бы на отечественные пересаживали, что ли. - И уже не 
обращаясь ни к кому, закончил: - Есть же счастливцы воюют на "яках" и 
"лавочкиных". 

- Самолет ремонтировать нельзя, - сообщил мне Гудим. - Это решето, а не 
истребитель. 

За время боев мы потеряли немало машин и людей. По всему было видно, что скоро 
на переформировку. Так это и произошло. 

ЗА ПОПОЛНЕНИЕМ 

Отпраздновав встречу нового, 1943 года, мы погрузились в теплушки и выехали на 
переформирование. 

Перемена места всегда вызывает чувство возбуждения: новые события, встречи с 
новыми людьми... А тут еще необычная обстановка железнодорожного эшелона. 

Шутили, болтали, пели песни до полуночи, пока накаленная докрасна печка, 
сделанная из металлической бочки из-под горючего, не укротила своим жаром даже 
самых заядлых весельчаков. 

Проснулись от холода: дневальный на остановках не смог достать дров. Надо было 
позаботиться о тепле, а заодно - и о еде. Поезд стоял где-то среди составов, 
груженных лесом, рельсами, танками, пушками и людьми. Времени отправления никто 
не знал, в первую очередь отправляли эшелоны, идущие в сторону фронта. 

Начались осторожные вылазки за дровами. По очереди ходили к коменданту, его 
заместителю, однако безуспешно. Грозила перспектива ехать в холодном вагоне, но 
кому-то пришла в голову мысль взять дрова у самого коменданта. Так и сделали: 
через пятнадцать минут сухие дрова с шумом нагревали печку теплушки, а 
комендант ходил по путям и чертыхался по адресу похитителей. 

Ребята готовились к трапезе, доставали консервные банки, сыр.