и солдаты открыли огонь из пехотного оружия по воздушному противнику. Казалось, 
положение советского летчика улучшилось, но тут подошли еще два "мессершмитта". 
Длинные очереди авиационных пушек одна за другой накрывали истребитель, и, 
перевернувшись, самолет врезался в землю". 

Так погиб Лавинский. Он с первой же секунды боя оторвался от группы. 
Растерялся? Не выдержали нервы? Очевидно, и то и другое. Но, оставшись один, он 
сам лишил себя поддержки товарищей. 

На этом печальном случае мы учили молодых летчиков всегда помнить закон 
войскового братства: сам погибай, а товарища выручай. Вместе - мы сжатый кулак, 
который может крепко стукнуть врага, а поодиночке пальцы, которые легче 
отрубить. 

НАД БУТУРЛИНОВКОЙ 

К половине декабря вражеская авиация перенесла часть своих усилий на наши 
железные дороги, чтобы воспрепятствовать подходу резервов. Особенно активничала 
она на направлении среднего течения Дона, где советские войска развивали новую 
наступательную операцию. 

Мы перебазировались в Бутурлиновку. Летали много, но боев не завязывали, и не 
по своей вине. Фашисты избегали открытого боя. Их истребители в основном 
действовали методом "охоты", а бомбардировщики, за видя нас еще издали, уходили 
на свою территорию. 

Но однажды, это было 28 декабря, посты ВНОС (воздушного наблюдения, оповещения 
и связи) передали на командный пункт полка о приближении группы "юнкерсов" к 
станции Бутурлиновка, где производилась разгрузка наземных войск. 

- Нужно успеть набрать высоту и перехватить бомбардировщиков еще на подходе к 
станции, иначе может произойти серьезная катастрофа! - сказал я Кузьмину, 
выбегая из командного пункта. 

Через две минуты мы уже сидели в кабинах, а еще через минуту были в воздухе. 

Ищем врага. Он показался с востока. Немцы хитрили, таким путем они хотели 
усыпить нашу бдительность. 

Газ дан полный, но скорость нарастает слабо. Расстояние до противника 
сокращается нетерпимо медленно. Бутурлиновка, кажется, висит у нас на хвосте. 

Даю форсаж, использую максимальную мощность двигателя; его теперь не жаль. Да и 
что жалеть, если еще утром вместе с Кузьминым дали слово комиссару, что в 
случае необходимости пойдем на таран. 

- Проклятые "харрикейны", - в сотый раз ругаю их. - Сейчас бы нам "яков", 
показали бы фашистам дорогу на тот свет. 

А "юнкерсы" идут. Одна минута - и бомбы полетят в цель. От этой мысли выступает 
холодный пот. Что делать? Решаю выпустить залп реактивных снарядов. 

Пулеметный огонь на такой дистанции малоэффективен. 

Огненные трассы рванулись к самолетам врага. В то же мгновение ведущий "юнкерс",
 а за ним и остальные перешли в пикирование... на стоящий в тупике порожняк. 

Бомбы рвались далеко от станции. 

Гитлеровцы взяли курс на запад. Теперь им было легче - летели без бомб. 

Что ж, так их и отпустим? Припав к прицелу, не спуская глаз с замыкающего, 
постепенно нагоняю его. 

Дистанция открытия огня. Еще сто метров и... огонь. 

Очередь, другая, третья. Из "юнкерса" вырвался черный клубок дыма, но почти 
сразу же растаял. Трудно было понять: то ли летчик мгновенно потушил 
начинавшийся пожар, то ли его совсем не было, а черный дым получился от 
обогащенной смеси в результате резкой подачи газа. Отлично вижу разрывы 
двадцатимиллиметровых снарядов на крыльях и фюзеляже бомбардировщика; мои 
очереди достигают цели, но бомбардировщик продолжает лететь. Что за оказия? 
Неуязвимый, что ли? Еще очередь! "Юнкерс" начал заметно отставать и, наконец, 
пошел с принижением. 

Выбираю другого - правого ведомого. Дистанция не превышает ста метров. Жму на 
гашетку, но пулеметы захлебнулись, не дав даже половины короткой очереди. 
Патроны все... Решаю идти на таран. От непрерывного огня фашистского стрелка 
прикрываюсь стабилизатором "юнкерса",увеличиваю скорость. Вижу, как фашист 
почти в упор бьет по моему самолету, но ему мешает хвостовое оперение своей