в другую сторону. Противник преследовал нас.

Так мы ходили, петляли по лесу. На третьи сутки многие бойцы опять спали на 
ходу. Пришлось назначать более сильных, которые заснувших, сбившихся с дороги 
затаскивали назад, на дорожку. Запаса продуктов никакого не было. Боеприпасы 
вышли. Люди бессилели и мерзли.

Через четверо суток остановились, зажгли костры, на которых бойцы начали гореть.
 Протянув руки к огню, человек уже не чувствовал, что они горят. Загоралась 
одежда, и человек сгорал.

На одном из горевших осталось только полваленка, и он уже без сознания брал в 
руки снег и бросал в огонь. Приказали тушить огни и оттаскивать от них бойцов. 
Через пятеро суток совсем обессилели, стали падать и мерзнуть.

Ночью остановились, и я тоже обессилел и упал. К счастью, из пяти человек, 
отправленных мною через линию фронта (трое разведчиков и двое моих), двое 
вернулись. Из них один мой боец — пожилой светло-русый Зырянов. Он дал мне 
сухарь — грамма четыре. Я съел и встал.

Б это время немцы нас блокировали с двух сторон и открыли огонь. Завязался бой. 
Собрали у всех последние патроны для группы прикрытия и стали отходить из-под 
обстрела. Немцы — за нами в преследование. Мы отошли километра два, повернули 
обратно, обошли отряд немцев и вновь вернулись на это место.

Объявили, что идем на пролом к своим. Была холодная ночь. Перешли железную 
дорогу недалеко от станции. Видим, у немцев горит громадный костер и огонь, как 
будто дом горит. Немцев много, стоят вокруг него, греются. Мы прошли около них 
метрах в семидесяти без единого выстрела. От огня они, видимо, не видели нас.

Пришли на свои исходные позиции к Спасской Полисти. Сходили за кашей, которой в 
кухне наварено было много, а нас вернулось мало. Каши ели, кому сколько влезет, 
хоть два котелка, а Гончарук, большой и тихоповоротный, съел полное ведро каши. 
Все удивились. А у него все прошло благополучно. [69]

В полку опять оставалось мало, несколько десятков человек. Нас направили на 
формирование. Комполка поручил мне сопровождать пятерых, слабых и обмороженных. 
Мы отстали и двигались самостоятельно.

Шли по фронтовым, кое-где разграбленным дорогам. Уже ночь. Видим, в стороне от 
дороги огонь и шалаш. Зашли. Там живут дорожники — пожилые солдаты, очищающие 
от снега дороги. Они накормили нас консервным супом. Для нас, не евших супа с 
лета, он показался деликатесом. Впервые за зиму ночевали не на снежной постели, 
а в шалаше на ветках, в тишине, как говорят, как в раю.

Утром двинулись в поход без всяких продуктов и к вечеру обессилели. Стали 
просить проходящие машины подвести, но не одна не берет. Тогда Гончарук говорит,
 я идти не могу, все равно умирать или замерзать, ложусь на дорогу, пускай 
машина давит. Лег поперек дороги, машина идет, гудит, гудит, а он не встает, 
лежит. Шофер подъехал вплотную к нему и остановился. Вышел из машины и стал 
ругаться. Объяснили ему все, и он смирился, посадил нас и довез до станции 
Гряды.

Здесь зашли в разбитый двухэтажный дом. Он был заполнен бойцами, оставшимися от 
разных частей. Они накормили нас болтушкой. Ночевали. Утром бойцы говорят:

— Здесь муки полно лежит, мы ходим, берем и кормимся. Мои бойцы сходили, 
принесли муки и мы наелись.

Когда пришли к своим, сразу поступило пополнение — три маршевых батальона, и мы 
двинулись фронтовыми дорогами назад к Спасской Полисти. Не доходя до нее 
километра четыре мы, связисты, вместе с минометчиками получили одну лошадь под 
имущество. Велел грузить в нее катушки с кабелем и рацию.

Начштаба капитан Стрелин вызвал меня и сказал:

— Никонов, на тебя жалуются, что загрузил всю подводу, другим некуда положить. 
Иди разберись и доложи.

Посмотрел, а там вся подвода загружена кусками мяса, нарубленными бойцами, от 
павших с голоду и погибших здесь лошадей. Доложил капитану, он выругался и 
больше ничего не сказал. Понимал, что опять идем на голодовку».

Страшно читать эти свидетельства Ивана Дмитриевича Никонова — простого 
участника наступления.

В отличие от генеральских реляций все тут оплачивается собственной кровью, и 
катастрофа обретает истинные очертания, когда в высоких штабах еще и не 
задумываются о беде.