Ну, думаю, для начала неплохо. Завожу беседу. Немцы недалеко сзади, но я знаю, 
что по-русски из них не понимает никто ни слова. Текста я никогда не пишу, 
потому что и сам не знаю, о чем и как буду говорить, — раньше это требовалось 
обязательно.

— Война,-говорю, — ребята, скоро кончится, у немца дух на исходе. Смеются с той 
стороны.

— Мы,-говорят, — ему скоро последний выпустим.

— Правильно,-говорю, — так и надо. Ну, а потом, — говорю, — братцы, что, по 
колхозам пойдете, трудодни отрабатывать? Молчат.

— Со всем этим,-говорю, — друзья, кончать надо, и с колхозами и со Сталиным. А 
кончать нам трудно. Не верим друг другу. Сговориться никак не можем. Бот мы 
стоим с вами, через речку беседуем, вы голову только высовываете, и мне страшно.
 А что мы, враги, что ли? Нет, не враги. Я так же, как и вы, на Сталина и на 
партию двадцать лет работал, да не хочу больше. И вы тоже не хотите. А боимся 
друг друга. [292]

С той стороны голос доносится:

— А ты не бойся, говори смело. Брат в брата стрелять не будет.

Я опять им, что вот, мол, сейчас разговоров много о том, что перемены будут 
большие после войны, послабление будет дано. А я, говорю, братцы, не верю в это.
 И все мы здесь не верим. Да и вы не верите. Сейчас, говорю, обещают, а потом, 
когда оружие сдадите, ничего не дадут. Надували уж не раз, пора привыкнуть.

Опять басит кто-то оттуда:

— Ну, мы так легко не отдадим. Мы тоже соображаем, научились… Беседуем так 
довольно долго. Пить захотелось мне невмоготу, все-таки не говорить, а кричать 
приходится.

— Ну, что ж, братцы,-говорю, — до свиданья, пойду выпить чего-нибудь, горло 
пересохло, да вам отдохнуть пора.

С той стороны голос:

— Чего ж уходить-то, вот тебе речка рядом, напейся, да еще потолкуем.

Дилемма стоит передо мной трудная. Речка — вот она, действительно рядом, да 
чтоб дойти до нее, нужно совсем вылезти и стать во весь рост. А ночь лунная, на 
сто метров кругом видно, как днем. А до них рукой подать. Страшно стало. А черт 
их знает, двинет какой-нибудь из автомата — прощай, пропагандист Боженко, не 
будет больше разговоров ночных вести!… Опять же, может быть, за это время 
какое-нибудь начальство к ним подползло, тогда они не стрелять не могут… С 
другой стороны, я только что говорил о братстве нашем, об общей нашей судьбе, о 
необходимости доверия друг к другу. Не выйду — некрасиво получится. Подумают, 
что разговор только на словах был. Быстро надо это сообразить — задержка 
производит тоже нехорошее впечатление… Решился я. Перекрестился и вылезаю: будь 
что будет. Пристально смотрю в ту сторону, их не видно, в окопе сидят. Тихонько 
спускаюсь к реке. Пить уже мне совсем расхотелось. Нагибаюсь, булькаю руками в 
воде и иду обратно. Тут самый страшный момент наступил. Повернулся к ним спиной 
и чувствую — большая она у меня такая, и если выстрелят, не могут не попасть… 
Не выстрелили. Добрался я до своего укрытия, залез обратно — как две горы с 
плеч свалились. «Спасибо, говорю, ребята». — «На здоровье!» — кричат оттуда… 
Потом смена им пришла. Они что-то пошушукались, слышу, другие голоса отвечают. 
Так я в ту ночь до утра домой и не уходил, все разговаривали…

Тут не так уж и важно, была ли эта история на самом деле или она придумана.

Мысли, что «кончать нам трудно. Не верим друг другу. Сговориться никак не 
можем5»; прозрения, что «разговоров много о том, что перемены будут большие 
после войны, послабление будет дано. А я, говорю, братцы, не верю в это. И все 
мы здесь не верим. Да и вы не верите. Сейчас, говорю, обещают, а потом, когда 
оружие сдадите, ничего не дадут. Надували уж не раз, пора привыкнуть…» — не 
придуманы… [293]

Они ошеломительны и несокрушимы именно в силу своей простоты.

Прежние чекисты троцкистко-ленинского закала не воспринимали такой правды, 
потому что у них была своя правда — местечковая правда интернационала.

Но после погромов и чисток, произведенных Иосифом Виссарионовичем, после 
реабилитации русского патриотизма недобитые последователи Троцкого, Ягоды и 
Ежова затаились, а на места, еще недавно занятые интернационалом русофобов, 
пришли люди, простодушно пытающиеся соединить между собою интернационализм и