русских, украинцев, белорусов, поддерживать в населении ужас перед немцами…

Смешно, но это как раз и не беспокоило Москву, поскольку уже ясно стало, что ее 
верным и надежным помощником в этом вопросе является сам гитлеровский Берлин с 
незыблемой ост-политикой. [193]

Нет, не этого опасалась Москва.

Внезапно там осознали, что действие воззваний Власова не ограничивается их 
влиянием на исход боевых операций. Оно было шире. Оно подрывало сами основы 
большевистской русофобии, которую, несмотря ни на какие погромы в ЦК ВКП(б) и 
чистки в правительстве, продолжало исповедовать советское руководство. Поэтому 
срочно нужно было скомпрометировать Власова, и скомпрометировать именно в 
глазах русских людей.

Понимал ли это Власов? Безусловно, понимал… Только противопоставить этому, 
кроме разговоров, не мог ничего.

— Заметьте себе, господа,-рассуждал он на вилле Кибиц Вег за партией в 
преферанс. — У нас отъявленным врагом режима и изменником родины принципиально 
считается каждый думающий иначе. Или просто ищут козлов отпущения. Поэтому 
советские люди выучились внешне соглашаться с требованиями режима. Что они 
думают и чувствуют — они тщательно скрывают. Это привело к известной шизофрении 
— что и есть одно из величайших преступлений большевистских вождей. Говорят, 
что национал-социализм и большевизм — два сапога пара… Это, конечно, неверно. 
Вы можете критиковать, иметь свое мнение и даже настаивать на нем. У 
большевиков такое не позволяется… Но какая, скажите мне, разница?

«Обычный порядок дня усложнялся обильными возлияниями в любое время, — пишет 
Сергей Фрёлих, вспоминая те дни, — но особенно по вечерам, при игре в преферанс,
 одну из самых популярных карточных игр в России, похожую на бридж».

Когда Штрик-Штрикфельдт отказывался пить, Власов пил с Фрёлихом. Когда Фрёлих 
пытался отказаться от выпивки, Власов каждый раз говорил:

— Как это ты больше не хочешь? Ты обязан пить за наше дело… Если и Фрёлих был 
занят, «за наше дело» пили студенты-рижане, составлявшие внутреннюю охрану 
виллы.

Однажды денщик уронил поднос с пустыми водочными стаканами.

— Прошу извинить,-сказал Власов своему немецкому гостю. — Ведь это «унтерменш».

Время от времени Власов закатывал верным ему прибалтийским немцам истерики.

— Я больше не хочу ничего!-кричал он. — Меня обманывают. Все бессмысленно. 
Верните меня в лагерь военнопленных… [194]

— Там водки не дают, герр генерал,-утешал его Штрик-Штрикфельдт, и Власов 
стихал.

— Я понимаю,-говорил он. — Но поймите и вы меня… Я уничтожил все мосты к моей 
родине. Я пожертвовал своей семьей, которая сегодня, в лучшем случае, живет в 
ссылке,.но, скорее всего, уже сейчас ликвидирована. Я необратимо стою вместе с 
немцами в борьбе против Сталина. Для меня лично это положение может закончиться 
или победой или поражением, которое будет означать для меня смерть. Даже самому 
глупому немцу должно быть ясно, что мне нет отступления.

Он махнул рукой.

— Унтерменш!-закричал он денщику. — Неси скорей суп!

Были, как свидетельствует Сергей Фрёлих, отвечавший за охрану Власова, и 
покушения на генерала, но какие-то, мягко говоря, странные…

Однажды на виллу позвонил некто Пастернак, уголовник, осужденный на смертную 
казнь в СССР.

Дверь ему открыл сам Власов.

— Что вам угодно?-спросил он.

— Я хотел бы познакомиться с генералом Власовым.

— Прошу,-сказал Власов и впустил Пастернака в дом.

В кабинете он достал коробку, в которой лежали разрезанные на мелкие кусочки 
сигары и махорка, и смастерил себе самокрутку. Такую же он предложил скрутить и 
гостю. Пока курили, появился денщик с бутылкой водки и закуской, состоявшей из 
кусочков соленых огурцов, томатов и двух кусочков хлеба…