на высоту до 300 километров. Но у нее были большие материальные затруднения, и 
Шорин просил меня «по старой памяти» похлопотать о помощи со стороны 
Тухачевского.

По распоряжению Михаила Николаевича ГИРДу были отпущены значительные денежные 
суммы на постройку специального ракетодрома. Тухачевский выразил искреннее 
сожаление, что к нему обратились так поздно. Он понимал значение идей 
Циолковского, принимал их близко к сердцу и обещал в дальнейшем внимательно 
следить за опытами ГИРДа.

К великому сожалению, полезная и перспективная деятельность ленинградских 
энтузиастов была вскоре свернута из-за беззаконных репрессий. Но в истории 
отечественного ракетостроения навсегда сохранится эта славная страница. И 
совсем не случайно среди имен тех, кто стоял у колыбели советского 
ракетостроения, оказалось имя М. Н. Тухачевского.



Мои заметки подходят к концу, к тем дням, когда я служил в одном из управлений 
по снабжению РККА и в последний раз виделся с Михаилом Николаевичем.

Он позвонил ко мне на службу и в очень корректной форме осведомился, 
действительно ли я собираюсь в командировку в Белорусский военный округ. 
Получив утвердительный ответ, Тухачевский продолжал:

– У меня есть небольшое дело к Уборевичу. Не смогли бы вы заехать не надолго ко 
мне на квартиру?

Я, разумеется, заехал к Тухачевским и застал всю семью за завтраком. Михаил 
Николаевич представил меня жене, познакомил с дочкой Светланой, пригласил к 
столу.

– Моя просьба к вам не совсем обычна, – объяснил он за стаканом чая. – Как 
начальник вооружений, я непосредственно не занимаюсь вопросами 
военно-хозяйственного снабжения. Но как заместитель наркома, заинтересован в 
том, чтобы наши войска не терпели никаких лишений. Меня беспокоит одно 
нововведение – короткие шинели. Экономия – дело нужное, но вряд ли следует 
экономить на полах шинели. Ведь вы же понимаете, что значит для солдата хорошая 
шинель!..

Далее Михаил Николаевич сказал, что со слов Д. И. Косича ему стало известно о 
недовольстве «шинельной реформой» некоторых командующих военными округами, и в 
связи с этим его очень интересует мнение Уборевича.

– Уборевич – бывалый солдат. Он отлично понимает нужды бойцов. Выяснив точку 
зрения Иеронима Петровича и других столь же авторитетных командующих, можно 
будет смело ставить вопрос о шинелях перед правительством.

После завтрака я принялся рассматривать висевшие на стене картины.

– Осторожнее в оценках! – предостерег Тухачевский. – Художник перед вами. А 
главное, жена художника рядом. Она-то уж не даст его в обиду.

– Если здешний художник со своей женой заедет ко мне, то они окажутся в таком 
же положении, – в тон ему ответил я.

Михаил Николаевич прямо расцвел.

– Меня очень радует, когда я узнаю, что кто-либо из командиров увлекается 
живописью, или музыкой, или литературой. Мне кажется, таким и должен быть наш 
командир: с широким кругом интересов, с любовью к искусству. Истинным советским 
интеллигентом!

На том мы и расстались. Будучи в Белоруссии, я, конечно, зашел к Уборевичу. На 
вопрос, интересовавший Тухачевского, он ответил с присущей ему определенностью:

– Плохая шинель! Не пиджак, не пальто. Черт знает что… Боец должен на ночлеге 
укрываться шинелью, как одеялом. А такой кургузой разве укроешься?! Говорят, 
будто полы при ходьбе мешают. Ерунда! Так и доложите Михаилу Николаевичу, а 
Косичу я напишу записку…

Командировка моя затянулась надолго. А когда я вернулся в Москву, то сразу же 
услышал ехидные вопросы:

– Почему это вам звонил враг народа Тухачевский? Какую записку привезли от 
врага народа Уборевича для врага народа Косича?

И последовали «оргвыводы».