После той короткой встречи с братом от него долго не было никаких вестей. Лишь 
в июле в нашем доме появился военный, по фамилии Голубев, назвавшийся 
адъютантом Михаила Николаевича. От него мы узнали, что брат командует 1-й 
красной армией. Голубев привез Мишино письмо и немного денег.

Вслед за этим начались наши поездки к Михаилу. Мама ездила к нему в Инзу. 
Вернувшись, она рассказала нам об опасности расстрела, которая нависла над ним 
в момент измены Муравьева. Гордилась мужеством сына, зосхищалась уважением, 
каким он пользуется у своих товарищей по службе. Мы слушали мать с замиранием 
сердца. Ведь это же был наш родной Миша.

Потом Михаил Николаевич вызывал к себе по очереди и нас – сестер. Когда он 
командовал 5-й армией, у него, помнится, довольно долго жила сестра Соня. Когда 
возглавлял Западный фронт, одна из нас, Ольга, навестила его в Смоленске. Из 
Смоленска Михаил уехал на подавление Кронштадтского мятежа и достойно исполнил 
там поручение В. И. Ленина. За Кронштадтом последовал Тамбов – надо было 
покончить с антоновщиной.

В Тамбове у него бывала Маруся. Михаил Николаевич занимал там маленький домик в 
саду, похожий на беседку. Ни о какой охране он не хотел и слышать.

В 1921 году, после успешного разгрома банд Антонова, Михаил по указанию В. И. 
Ленина получил месячный отпуск и провел его во Вражском.

В это лето, первое после окончания гражданской войны, дома собрались все братья 
и сестры. Приехала во Вражское и наша давняя приятельница, пианистка Нина Отто. 
Снова, как в юности, у нас звучал рояль, возобновились музыкальные вечера. 
Михаил очень много читал. А когда отпуск кончился и приспело время возвращаться 
в Смоленск, брат захватил нас обеих с собой.

Несмотря на большую загруженность, он и там находил время для музыки, увлекался 
живописью. Иногда у нас проводились веселые семейные вечера, для которых Миша 
сочинял забавные стихи и даже целые сатирические поэмы.

Квартира, которую вначале занимал Михаил Николаевич в Смоленске, была очень 
холодная. Особенно его кабинет. Работая там, Михаил надевал обычно серую папаху 
и накидывал на плечи летнее пальто, приобретенное еще в Швейцарии.

В Смоленске родилась дочь Михаила Николаевича – Светлана. Он чувствовал себя 
счастливейшим отцом. У нас установилась несколько необычная семейная традиция: 
в течение года мы ежемесячно отмечали день рождения Светланы…

В 1925 году М. Н. Тухачевского перевели в Москву. Он получил квартиру на 
Никольской улице (ныне улица 25 Октября). Здесь же поселился брат Александр. 
Сюда перебрались все сестры и мать.

В квартире на Никольской всегда было многолюдно. Боевые товарищи Михаила и его 
друзья-музыканты, известные полководцы и преподаватели академии – все 
чувствовали себя там как дома. Дружеские беседы и импровизированные концерты 
затягивались далеко за полночь. Спал Михаил очень мало, и когда кто-нибудь 
напоминал ему об этом, он только отшучивался:

– Жалко тратить на сон время…

Всю жизнь Михаил Николаевич с увлечением, беззаветно отдавался единожды 
избранному военному делу. Но он не мог обойтись и без музыки, без живописи, без 
систематического чтения. В его богатом духовном мире было место Бетховену и 
Баху, Шуману и Мусоргскому, Моцарту и Скрябину, Шопену и Мендельсону, Толстому 
и Шекспиру. Его интересовало все новое в науке, технике, искусстве. С детства 
он увлекался астрономией.

Короче говоря, он любил жизнь…

Даже работая, Михаил оставлял дверь в кабинет открытой. Доносившийся шум не 
мешал ему. А выйдя из кабинета, он сразу же легко включался в атмосферу, 
царившую вокруг: шутил, веселился или вступал в серьезную беседу, в горячий 
спор.

И когда у кого-нибудь из окружавших случались неприятности, либо кошки скребли 
на душе, Михаил Николаевич тоже не оставался безучастным. Мы не видели человека 
более отзывчивого и чуткого, чем он, способного лучше понять и разделить беду 
ближнего.

М. Н. Тухачевский был интеллигентом в самом высоком и лучшем смысле этого слова,
 то есть человеком больших знаний, нерушимых принципов, всесторонней культуры. 
Человеком, не прожившим впустую ни одного дня!

Никто никогда не слышал от него жалоб, сетований на трудности или 
несправедливость. Лишь зимой 1937 года, чувствуя недоброе, он сказал одной из 
нас: