расстояния 2 километров. Вряд ли в этом случае тридцатьчетверки смогут выиграть 
бой в открытом огневом состязании. Но есть недостаток и у тяжелых танков врага 
- плохая маневренность. Вот этот недостаток можно прекрасно использовать при 
засадах. Пока стальная громада развернет башню, легко маневрирующая 
тридцатьчетверка может произвести несколько прицельных выстрелов. 

Уже первые донесения с поля боя под Яковлеве показывали, что мы делаем совсем 
не то, что надо. Как и следовало ожидать, бригады несли серьезные потери. С 
болью в сердце я видел с НП, как пылают и коптят тридцатьчетверки. 

Нужно было во что бы то ни стало добиться отмены контрудара. Я поспешил на КП, 
надеясь срочно связаться с генералом Ватутиным и еще раз доложить ему свои 
соображения. Но едва переступил порог избы, как начальник связи каким-то 
особенно значительным тоном доложил: 

- Из Ставки... Товарищ Сталин. Не без волнения взял я трубку. 

- Здравствуйте, Катуков! - раздался хорошо знакомый голос. - Доложите 
обстановку! 

Я рассказал Главнокомандующему о том, что видел на поле боя собственными 
глазами. 

- По-моему, - сказал я, - мы поторопились с контрударом. Враг располагает 
большими неизрасходованными резервами, в том числе танковыми. 

- Что вы предлагаете? 

- Пока целесообразно использовать танки для ведения огня с места, зарыв их в 
землю или поставив в засады. Тогда мы могли бы подпускать машины врага на 
расстояние триста - четыреста метров и уничтожать их прицельным огнем. 

Сталин некоторое время молчал. 

- Хорошо, - сказал он наконец. - Вы наносить контрудар не будете. Об этом вам 
позвонит Ватутин. 

Вскоре командующий фронтом позвонил мне и сообщил, что контрудар отменяется. Я 
вовсе не утверждаю, что именно мое мнение легло в основу приказа. Скорее всего 
оно просто совпало с мнением представителя Ставки и командования фронта. 

После разговора с генералом Ватутиным я отправился в корпус Кривошеина, где в 
это время противник предпринял очередную атаку. На узком фронте, наступая вдоль 
Обояньского шоссе, он бросил в бой до 200 танков. Со стороны Яковлеве доносился 
глухой непрерывный гул. На горизонте густой завесой стояла пыль. 

Кривошеина я нашел в лесистом овраге. Рядом со щелью стоял его автофургон, в 
котором командир корпуса кочевал по фронтовым дорогам вместе с женой. Генерал 
что-то кричал по телефону. Увидев меня, закруглил разговор, положил трубку, 
поднес руку к козырьку: 

- Товарищ командующий, противник предпринял наступление. 

- Это я сам вижу... Какими силами? 

- На участке корпуса до четырехсот танков! . 

- Не преувеличиваешь, Семен Моисеевич? 

- Какое там преувеличиваю! Только на позиции Горелова - сто танков. На позиции 
Бабаджаняна - семьдесят! 

Поднялись на НП, оборудованный на чердаке сарая, прикорнувшего на краю оврага. 
Хотя была середина дня, казалось, наступили сумерки: солнце заслонили пыль и 
дым. Бревенчатый сарай нервно вздрагивал. В небе завывали самолеты, трещали 
пулеметные очереди. Наши истребители пытались отогнать бомбардировщики 
противника, которые сбрасывали свой смертоносный груз на наши позиции. НП 
находился в каких-нибудь четырех километрах от передовой. Но что происходит в 
этом кромешном дыму, в море огня и дыма, рассмотреть было невозможно. 

Наконец зазвонил полевой телефон. Горелов, затем Яковлев и Бабаджанян доложили, 
что первая атака врага отбита. Я облегченно вздохнул и поздравил Кривошеина с 
хорошим началом. 

Но что происходит на участке А. Л. Гетмана? Я позвонил М. А. Шалину, который 
поддерживал с правым крылом армии непрерывную связь. 

- Шестой корпус с утра ведет тяжелые бои. Против него наступают третья танковая 
и триста тридцать вторая пехотная дивизии противника. Гетман докладывает, что 
отбиты две атаки противника. Теперь, - продолжал начальник штаба, - намерения