О  продвижении  противника  мы узнавали от бойцов, пробиравшихся к нам.
Сначала приплелись вконец измученные люди  сорок второй батареи.  Они с боем
прорвали   кольцо  окружения   и,  слыша,  что   мы  еще  сражаемся,  решили
присоединиться к нам.
     Бойцов  привел  старший  лейтенант Китаев.  Все они  очень устали, были
голодны, прямо валились с ног. Мы их накормили обедом и устроили  отдыхать в
укрытии.
     Немцы  все подбрасывали  новые подкрепления.  Восемнадцатого им удалось
прорвать линию  обороны  мыса Тахкун. Они  начали заходить с  фланга,  чтобы
отрезать нас от  пристани. Мы получаем приказ: "Снарядов не жалеть. Стрелять
до последнего".
     Открываем ураганный огонь и всю ночь без отдыха бьем по гитлеровцам.
     От беспрестанного  огня орудия  раскалились. К  стволам нельзя  подойти
близко. В  дотах  жара, дышать нечем.  А комендоры  не жаловались.  Работали
полуголыми. От копоти черными как черти стали и одним только интересовались:
"Куда стреляем? Корректируют ли наш огонь?"
     Старший лейтенант Галанин  не любил стрелять по площади. У него  в трех
местах корректировщики сидели. И  сам в перископ наблюдал. Он уже двое суток
не  спал, на ногах стоять не мог: то почти на  перископе висит, то опустится
на колени, спиной в стенку упрется и командует.  Все  расчеты в  уме  делал.
Телефонисты его с полуслова понимали.
     Подающие  механизмы  нагрузки  не выдержали: стали  выходить из  строя.
Артиллеристы  перешли  на  ручную  подачу.  В  расчете  первой  стотридцатки
Степанов  устали  не  знал. Здоровенный  парнюга!  Тяжелые  снаряды  играючи
принимал и с ходу заталкивал. Я У него спрашиваю:
     - Устал?
     Он черный как негр, только зубами блеснул.
     - Нет, - говорит. - Пусть фрицы и не надеются, сил у меня хватит.
     А ребята из расчета смеются:
     -  Наш Степанов может так  снаряд  подать, что он без  пороха из ствола
вылетит.
     В общем, не унывали, никто сдаваться не думал.
     Днем немцы  принялись из  минометов по  нашей  батарее бить.  Воют мины
противно,  разрываются, словно кашляют. Во все стороны осколки разбрасывают.
Но у нас все в укрытии. Никто не пострадал.
     Потом авиацию напустили. Мы от нее из пулеметов отбивались. Раз даже по
"мессершмиттам", летевшим с моря, из пушек залп дали.
     Больше с моря они уже не налетали, но бомбили нас долго, носа не давали
высунуть.  А  улетали  - мы опять  за  свое: из всех пушек  огонь открывали.
Выдержали и самую тяжелую бомбежку.
     Девятнадцатого ночью у нас боезапас к  концу подошел, только по снаряду
на пушку осталось.
     Забили мы  стволы прибрежным  песком, протянули от спусковых механизмов
длинные тросы, вышли из дотов и в узкой траншее залегли.
     Галанин  скомандовать не может: слезы  его душат.  А ведь какой крепкий
человек был! Нервы не выдержали. Я вместо него скомандовал:
     - Залп!
     Дернули  комендоры  за тросы  -  и  последний  раз грохнули наши пушки,
озарив  небо  и  лес оранжевым пламенем.  Залп  был  раскатистым, потому что
разворотило все стволы. Пушки непригодными стали.

     Начальство  нам  приказало отходить  к  маяку.(Пообещало, что там будут
ждать мотоботы.
     Мы собрались у КП. Подсчитали - все пятьдесят человек налицо.
     Разобрали мы ручное  оружие, сумки от противогазов патронами заполнили,
гранатами увешались и, выдвинув вперед разведку, пошли к маяку.
     Маяк  не  светился. Он  был давно погашен. Но мы точно вышли  к крайней
полоске полуострова. Смотрим - море пустынно, никаких посудин. Даже лодок не
видно.
     Уже третий час ночи. Вокруг стрельба, ракеты взлетают. Какие - то бойцы
бегут.  Видят, что мы  в  морской  форме, спрашивают: "Где  тут  на пароходы
грузятся?" - "Не знаем, говорим, сами ищем".
     Час ждем, два.  Мотоботов нет. Скоро светать начнет. Летчики увидят нас
- истребят. Без зениток их не отгонишь.
     Я  предложил вернуться на свою батарею, залечь  в траншеи и отбиваться.
Все  - таки  не  зря  погибнем. Но  командир так  устал, что  никуда идти не
пожелал. Уселся под сосну, закрыл глаза и спит.
     Оказывается, если человек сильно  спать хочет, то на все ему наплевать,
даже плен и смерть не пугают. Я принялся тормошить Галанина, а он уже ничего
не  чувствует, словно  обмер  или  сознание  потерял: глаза крепко сомкнуты,
побледнел, от толчков всхрапывает.
     На востоке полоска высветилась. Ко мне младший сержант Концов подходит.
     -  Товарищ военком, здесь дольше  оставаться нельзя.  Отпустите меня  с
десятью бойцами - партизанить будем.
     - А вы уверены в ребятах? Сумеют партизанскую жизнь выдержать?
     - Уверен. Мы третий год вместе служим, как братья стали.
     Ну что  ж, думаю, пусть идут и  воюют.  Такие крепыши,  если  обозлишь,
многих фрицев истребят. Не скоро их поймаешь и обезвредишь.
     -  Идите,  говорю,  партизаньте. Но дисциплину  и  морское  братство не
забывайте.