Ходить  в них ей, наверное, трудно. После весьма скудного обеда она  уселась
погреться у железной печурки и, блаженно жмурясь, сказала:
     - Люблю понежиться, когда веет теплом, есть электрический свет и досыта
поела.
     Поймут ли нас  новые поколения? Не скажут ли, что  мы были  одержимыми,
выжившими  из  ума  обитателями  ледяного,  замерзающего  города?  Откуда  у
блокадников брались силы? Что поддерживало веру в победу?
     Да, да. В лютую и голодную зиму  мы  собрались на деловое  совещание  и
обсуждали, какие повести,  поэмы и рассказы необходимы в первую очередь, что
сохранять в записях  и что  в  памяти.  Совещание  открывал  не  писатель  -
фантаст,  а начальник  Пубалта  дивизионный  комиссар  Лебедев, и докладывал
начальник штаба Балтийского  флота  вице-адмирал  Ралль.  Мы  узнали,  какие
корабли и как воевали и что им предстоит делать весной.
     Женщин - писательниц почему - то тронула  неуязвимость дедушки русского
флота  ледокола  "Ермак", который  подрывался на мине, получил  тридцать две
пробоины от снарядов и продолжает работать: сокрушать льды и водить за собой
ночные караваны судов..
     Вспомнили  механиков  и  кочегаров,  обитающих  в чреве  кораблей.  Они
гибнут, не видя боя, не имея возможности ответить снарядом на снаряд.  А без
них невозможна победа. Надо больше уделять им внимания.
     Возник спор: до какого  поколения немцы должны нести ответственность за
муки советских людей и как надо судить военных преступников.
     Вечером, после ужина, все собрались послушать новые стихи. Вера Инбер -
маленькая, женственная, со светлыми кудряшками, в жакете с высоко  поднятыми
плечиками - познакомила  с главами незаконченной поэмы. Негромким  печальным
голосом она читала  о том, как пытают ленинградцев стужей, огнем и  голодом.
Мне  понравилась главка о  корочке пеклеванного хлеба, которого мы давно  не
видели. По мере чтения во рту накапливалась голодная слюна и я как бы ощущал
тминный вкус поджаристой, хрустящей корочки.
     Эту поэму Вера  Михайловна  собиралась назвать "Пулковский меридиан", а
узнав только  здесь,  что под  таким  названием  вышла  книга  Успенского  и
Караева, сказала, что подумает о новом названии.
     После нее выступили с гневными стихами Борис Лихарев и Александр Яшин.
     В этот вечер, наверное, икалось писателям, которые по возрасту могли бы
служить в  воинских частях,  но  поспешили  покинуть осажденный город. Мы их
вспоминали с  презрением. Что эти  беглецы напишут  после войны? И как будут
смотреть в глаза  блокадников? Они обворовали  себя,  не увидев и не пережив
того, что испытали блокадники.
     Поздно  вечером  вчетвером  мы  пришли  в  Гавань.  В  каменном  здании
госпиталя для выздоравливающих моряков нам отвели небольшую палату на восемь
коек.  В  палате  тепло. Кто -  то  почти  докрасна  накалил "буржуйку".  На
железной печурке стоял медный флотский чайник, наполненный горячей водой.
     Уборная  в здании не действовала. Мыться пришлось  водой из чайника. Но
мы не унывали, уже привыкли к такой обстановке. Улеглись на железные койки с
очень чистым,  чуть  ли не накрахмаленным  бельем, болтали  до полуночи и не
заметили, как подгорели поставленные для просушки валенки Яшина.
     Утрам  разбудило радио. Быстро одевшись, мы  захватили с собой чайник и
пошли  в туалетную умываться. Там  светила  коптилка,  толкались курильщики,
обсуждавшие последние известия.
     Поливая друг другу воду на ладони, сложенные совком, мы ополоснули лица
и пошли добывать дрова и воду.
     Дежурная  позволила нам наполнить  чайник из бака  и выдала из кладовой
вязанку наколотых поленьев.
     Мы  затопили  "буржуйку" и,  когда  вода  закипела,  заварили мурцовку:
накрошили в  жестяные  кружки  черных  сухарей, залили их  крутым кипятком и
заправили  маслом.  Так  приготавливали  завтрак в  старые  времена  матросы
парусного флота. У нас только не было мелко нарубленного лука, полагавшегося
для  вкуса  и  спасавшего  от  цинги. Но  и  без него мы  съели  мурцовку  с
превеликим удовольствием.
     На Тринадцатую линию пошли пешком. В Доме флота кроме писателей на этот
раз собрались флотские композиторы и художники.
     Вечером в малом зале был  устроен концерт. Актеров  на нем было больше,
нежели зрителей. Нам  показали  инсценировку  Всеволода Вишневского "Морской
полк". Представление было шумным: играли три аккордеона, грохотали барабаны,
зычно трубили горны...
     Я взглянул  на  автора.  Всеволод Вишневский  сидел  в первом ряду и...
плакал.  Видно, стыдясь слез, он как козырьком прикрыл  ладонью лоб и глаза.
Но слезы скатывались на кончик его широкого носа и часто капали на пол.
     Других слушателей инсценировка так не  растрогала, видимо  потому,  что
блокадная действительность  была не менее трагической. Писатели, художники и
композиторы  слушали  внимательно,  но  никаких  эмоций  не  выражали.  Лишь
некоторые порой морщились от слишком громких звуковых эффектов.
     Актеры,  старательно  отплясывавшие  под  гармонь,  к  концу  спектакля
заметно пошатывались от усталости. Многие из них, чтобы отдышаться, садились
на скамью, так как некоторое время не могли выговорить ни слова.
     На этом совещание и кончилось. Завтра на попутных машинах мы отправимся
в свои соединения.
     11 февраля. Я  снова  в Кронштадте. Рана  на лбу уже не  кровоточит, ее
затянуло.
     Сильные морозы сделали лед на заливе  толстым и крепким. По нему  легко