Фон Ортель понимающе кивнул.

– Хотя и не люблю этого делать, но могу похвастаться, что владею русским, как 
родным. Ручаюсь, что ни один Иван не отличит меня от своего компатриота. Имел 
случай в том не раз убедиться. Разумеется, когда на мне нет этой формы…

Штурмбаннфюрер весело захохотал, а Кузнецов с ненавистью в душе покосился на 
серебряные молнии в петлице эсэсовского мундира.

Внезапно оборвав смех, фон Ортель продолжал:

– Мне кажется, Пауль, что вы принадлежите к той категории людей, которые умеют 
хранить и свои и чужие секреты. Так уж и быть, признаюсь вам, что мой русский 
отнюдь не плод еженощных бдений над учебниками, хотя, конечно, не обошлось и 
без того. И имел случай, уж не знаю, считать ли это везением или наоборот, 
перед войной два года прожить в Москве.

– И чем же вы там занимались?

– О! Чем я мог заниматься там?! Конечно же, помогал большевикам строить 
социализм. – И фон Ортель снова рассмеялся.

– Понимаю… – протянул Кузнецов и с чисто окопной непосредственностью спросил 
прямо, точно рассчитав меру наивности в интонации: – Значит, вы разведчик?

– Не старайтесь выглядеть вежливым, мой друг, – назидательно проговорил фон 
Ортель, – ведь про себя вы употребили совсем другое слово – шпион. Не так ли?

Кузнецов в знак капитуляции шутливо поднял руки:

– От вас ничего невозможно утаить. Действительно, я именно так и подумал. 
Простите, но у нас, армейцев, эта профессия не в почете.

Фон Ортель и не думал обижаться, простодушная откровенность Зиберта, казалось, 
лишь забавляла его.

– И совершенно напрасно, – ответил он. – При всем уважении к вашим крестам могу 
держать пари, что причинил большевикам больший урон, чем ваша рота.

Об этом странном разговоре Кузнецов тотчас же сообщил командованию отряда. В 
свою очередь, командование поставило о нем в известность Москву, коль скоро фон 
Ортель долго находился до войны в советской столице, сведения о нем могли 
оказаться для чекистов весьма и весьма важными.

Кузнецову же было предписано держаться с фон Ортелем предельно осторожно, ни в 
какую игру с ним по собственной инициативе не вступать, ждать дальнейшего 
развития «дружбы» естественным путем, помнить, что ничего пока не подозревающий 
эсэсовец не оставит без внимания ни одного неверного слова или шага 
обер-лейтенанта Пауля Зиберта.

Последующие недели они встречались почти каждый день, и в компаниях общих 
знакомых, и – чаще – с глазу на глаз. Эсэсовец, по-видимому, по-своему 
привязался к несколько наивному фронтовику, проникся к нему доверием, нашел в 
его лице благодарного и надежного слушателя, а потому перестал стесняться 
совершенно. И постепенно Кузнецов убедился, что фон Ортель, несмотря на всю 
свою кажущуюся привлекательность, человек страшный. Поначалу Николая Ивановича 
поражало, с какой резкостью, убийственным сарказмом отзывался фон Ортель о 
руководителях германского фашизма. Геббельса и Розенберга он без всякого 
почтения называл пустозвонами, Коха – трусом и вором, Геринга – зарвавшимся 
лавочником. Подслушай кто-нибудь их разговор – обоих ждал трибунал. А фон 
Ортель только хохотал:

– Что вы примолкли, мой друг? Думаете, провоцирую? Боитесь? Меня можете не 
бояться. Бойтесь энтузиастов без мундиров, я их сам боюсь…

Перед Кузнецовым день за днем раскрывался человек, страшный даже не своей 
человеконенавистнической идеей, а полной безыдейностью. Фон Ортель был 
совершенным циником. Для него не существовало никаких убеждений. Он не верил ни 
во что: ни в церковные догмы, ни в нацистскую идеологию.

– Это все для стада, – сказал он как-то, бросив небрежно на стол очередной 
номер «Фелькишер беобахтер», – для толпы, способной на действия только тогда, 
когда ее толкает к этим действиям какой-нибудь доктор Геббельс.

– Но почему же вы так же добросовестно служите фюреру и Германии, как и я, хотя 
и на другом поприще? – не выдержал Зиберт.

– А вот это уже деловой вопрос, – серьезно сказал фон Ортель. – Потому что 
только с фюрером я могу добиться того, чего я хочу. Потому что меня устраивает