той стороне. 

Он досадливо смотрит на меня покрасневшими от бессонницы глазами и ворчит: 

Ну куда я тебя переправлю? Видишь, что там делается? Слышишь трескотню это 
эсэсовцы прорвались. 

Мне приказано переправлять танки, артиллерию, снаряды, а оттуда - только 
тяжелораненых. Понял? 

Молча смотрим мы на западный берег реки. Томительно тянется время. Наконец, 
словно вспомнив о моей беспримерной настойчивости, генерал устало обнадеживает: 


- Хорошо. Приходи на рассвете. Постараюсь тебя перебросить. 

После налета "фокке-вульфов" для меня многое становится неясным, странным. Я не 
понимаю, что это - нераспорядительность командования или общее пренебрежение к 
слабеющему день ото дня противнику? Такое скопище людских резервов и техники, и 
все вдруг без прикрытия с воздуха. Необходима хотя бы пара, звено истребителей. 
Хуже того, в огромной массе техники немало зенитной артиллерии, но стволы 
орудий опущены вниз, накрыты чехлами. Только один маленький катерок и строчил 
по "фоккерам", не умолкая ни на секунду. 

Такое на внезапность и коварство врага не спишешь... 

Наступила темнота. Бой за рекой не утихал. Он, кажется, даже приближался. Уже 
видны были не дальние зарницы боя, а трассы огня. Я направился к своей 
передвижной радиостанции, чтобы подготовить ее экипаж к возможной переправе на 
рассвете. Немного вздремнув, часа за два до наступления утренней зорьки, 
возвратился на командный пункт переправы. 

Генерала там нет! Он, оказывается, уже на противоположном берегу и вряд ли 
вернется. "Местная" власть перешла к другому генералу - танкисту. Меня он и 
слушать не хочет, отвечает нехотя, словно сквозь зубы: 

- Мои танки, сойдя с переправы, сразу вступят в бой. Ясно? 

Чего уж тут неясного!.. Его танки вступят в схватку с противником. А наши 
истребители могут и подождать команду с земли. Досада и злость душат меня, но 
виду я, конечно, не подаю, хотя весьма крепкие слова в адрес танкиста готовы 
сорваться с языка в любую минуту... 

Наконец прибыл командир дивизии: он уже знает о прорыве врага, о том, что 
намерение наше не только невозможно, но теперь и бессмысленно. 

- Значит, так, - решает Юдаков, - отправляемся поближе к Будапешту. Может, там 
проскочим, хотя надежда на это весьма слабая. 

- Лучше слабая надежда, чем ничего, - соглашаюсь я с предложением комдива. 

22 января наши войска оставили Секешфехервар. Надобность в нашей отправке за 
Дунай отпала. Юдаков приказал мне: 

- Убываю в штаб дивизии. Жди указаний. Действуй! 

И я начинаю действовать. Тотчас развернул радиостанцию в пригороде Будапешта. 
Неожиданно встречаю заместителя командира авиационной дивизии "Яковлевых" 
подполковника Б. Н. Еремина. Борис Николаевич, как и мы, пытался переправиться 
на западный берег Дуная, и тоже с радиостанцией. От него узнаю, что фашисты 
после упорных и кровопролитных боев находятся в двадцати пяти километрах от 
венгерской столицы, в районе Вереба. 

Свертываю свое хозяйство, убываю в часть. И на следующий день я снова в небе - 
прикрываю наземные войска на подступах к столице Венгрии. Враг остановлен - 
наступление его из Секешфехервара захлебнулось. Обильно пролитая кровь была 
напрасной, а огромные жертвы - излишней жестокостью. К окруженной группировке 
прорваться он так и не смог. 

Боевые действия нашего полка переключились на передовые позиции, где наземные 
части и соединения громили фашистов в окруженном Будапеште. Обстановка 
требовала максимального воздействия на противника. Поэтому полеты мы выполняем 
с бомбометанием. Расстояние до целей было мало - за одну заправку горючим 
летчики выполняли по два-три боевых вылета. Нагрузка на каждого получалась по 
шесть - восемь вылетов в день. 

Техники-вооруженцы так мастерски натренировались в подвеске бомб, что успевали 
подвешивать их на истребители, вернувшиеся с задания, до окончания заруливания 
последнего самолета группы. Мы буквально не выходили из кабин.