…Я упомянул летчика Н.П.Шебанова. Бартини говорил о нем не просто с уважением, 
а с чувством, мне казалось, совсем Роберту Людовиговичу не свойственным – с 
нежностью.

Работали они вместе недолго, Николай Петрович испытывал только «Сталь-7». Году 
в 1938-м машина эта опять показалась кому-то фантастической – уже после того, 
как ее облетали А.Б.Юмашев, П.М.Стефановский и И.Ф.Петров. Нашлись и в ОКБ люди,
 готовые на все: предложили свезти опытный самолет на свалку, чертежи сжечь…

Дело было на собрании, слово взял Шебанов:

– Хорошо, допустим, что самолет наш ужасен, летать может только по гнусному 
недосмотру, хотя и не было здесь приведено ни одного обоснованного соображения 
на этот счет. Так, один испуг… Но предположим, какие-то пока не ясные нам 
технические соображения все же имеются. Вот и скажи нам ты, Коля, ты 
разрабатывал крыло: что же оно – сделано фантастическим? А ты, Миша, скажи нам 
как конструктор шасси: оно сломается при взлете или посадке? И ты, Витя, 
моторист: моторы заглохнут?

(Имена я здесь заменил, Шебанов назвал другие.) Все перестраховщики – их 
нашлось немного, человек десять, но шумных, – мигом прикусили языки. Испытания 
самолета закончились, а 28 августа 1939 года Н.П.Шебанов, второй пилот В.А.
Матвеев и бортрадист Н.А.Байкузов установили на «Стали-7» международный рекорд 
скорости на дальности 5000 километров, пролетев по маршруту Москва – Свердловск 
– Севастополь – Москва. Планировался кругосветный перелет; «Сталь-7» уже 
доработали: разместили в ней 27 бензобаков общей емкостью 7400 литров, – но 
совершить его не дала начавшаяся война.




3


Вернемся, однако, к детству Бартини, поскольку там – истоки его характера. И 
внешне, и по сути своей Роберт Людовигович сильно отличался от того итальянца, 
стереотип которого навеяли нам литература и кино, – смуглого, подвижного, 
чувствительного, бурно жестикулирующего. Сказались на характере Бартини – как 
не сказаться! – полвека, прожитые в СССР, в окружении людей иного склада, иной 
морали. Еще справедливее, что он был «Self – made man» – человек, сделавший 
самого себя. Про Гагарина, когда он побывал в космосе, кто-то из литераторов 
написал: «Смотрю в его глаза и стараюсь разглядеть в них отблеск никем до него 
невиденного». Бартини не бывал ни в космосе, ни в землях неведомых, в глазах 
его (тоже, кстати, не «итальянских» – серо-голубых) светились только ум и 
многоопытность, доступные не ему одному. Опыт, который Бартини извлекал порой 
из самых обыденных вещей, мимо которых другие проходили, ничего не заметив…

Доктор Бальтазаро говорил Роберто, что, по теории великого Дарвина и по тому, 
как ее интерпретирует Эрнст Геккель, человечество очень еще молодо, находится в 
самом начале лежащего перед ним долгого пути. Если образно принять пять тысяч 
лет за один шаг, то сделали мы всего двадцать шагов – со времен, скажем, 
первого короля, – а предстоит нам сделать еще пятьсот тысяч.

Какими они будут, эти пятьсот тысяч «шагов»?

Все течет, все движется, изменяется, но когда поэты сравнивают течение жизни с 
рекой, это не вполне верно. Реки обычно текут торопливо в верховье, а ближе к 
устью, разливаясь, становятся спокойнее, медлительнее. В жизни Вселенной – 
наоборот. В геологии, в биологии, в истории, наконец, каждая последующая эпоха 
короче предыдущей. Мезозой был короче палеозоя, млекопитающие развились быстрее,
 чем пресмыкающиеся… Матриархат, по мнению исследователей, занял несколько 
десятков тысячелетий, патриархат – около десяти тысячелетий, рабовладение – две 
тысячи лет, феодальный строй – тысячу…

Все движется, да, но движется с ускорением. Само всемирное тяготение есть, 
разумеется, всемирное ускорение; им держатся и небесные тела в бесконечном 
пространстве…

Каким же будет человек через пятьсот тысяч «шагов»? Куда мы идем и куда можем 
прийти, спросил Роберто доктора.

Одни ученые считают, что в грядущих миллионолетиях человек неминуемо изменится, 
в чем-то усовершенствуется, а что-то, возможно, потеряет. Иным будет его облик. 
Предсказывают и мрачное: что, мол, люди, избавленные машинами от физического 
труда, станут хилыми, безвольными и тупыми, потому что и «думать» за человека 
станут машины. По другим соображениям, не менее, а, пожалуй, более 
основательным, внешне человек больше не изменится, свой облик он сохранит с 
помощью спорта и тех же машин и приборов, – но станет умнее, разовьет 
заложенные в нем природой и пока не используемые огромные способности к 
самоусовершенствованию…