этих рассуждений к своему прямому делу, к самолетостроению, Роберт Людовигович 
попытался перекинуть для меня позже. К авиации, сказал он, вообще ко всяким 
летучим устройствам и их создателям люди относятся почему-то с особенным 
интересом. Почему? Потому прежде всего, что летательный аппарат красив 
наивысшей в технике красотой – целесообразностью. Не один лишь архиталантливый 
Туполев, а и любой опытный авиатор почти безошибочно судит о самолете по 
совершенно как будто не техническому критерию: «смотрится» машина или «не 
смотрится». Но ведь и корабль, и танк целесообразны! Больше того, навсегда 
останутся красивыми и «Санта-Мария» Колумба, и венецианские галеры. А вот 
аэропланы начала века могут сейчас эстетически умилить разве только историков 
авиации…К сожалению, на этом моя запись оборвалась. Не думаю, что я тогда 
чего-то недописал, – скорее всего, Бартини недоговорил.]. Бесконечно малое 
где-то соединялось с большим – не это ли основа всякого существования?

Да, соглашался доктор, хотя сам же и подводил Роберто к этому вопросу. Но никто 
пока не знает, где они соединяются и как… И тем более никто не знает, где, как 
и что вызывает важнейшее в природе явление – переход «мертвого» вещества в 
«живое». Предполагается лишь, что давным-давно жизни на Земле не было, а потом 
она вдруг возникла, – возможно, в виде клочков белковой слизи в еще теплой 
грязи древних водоемов остывающей планеты. Эти комочки могли сначала состоять 
из сложных, но одинаковых молекул, а через миллионы лет родилась новая форма 
живого – клетка, тоже капля жизни, но уже сложенная из разных молекул, 
выполняющих разные физиологические функции. Разделив обязанности, клетки могли 
лучше помогать друг другу, сообща производили больше движений, успешнее 
боролись с враждебными внешними силами.

Понятно, что я здесь излагаю не последние взгляды биологов на происхождение 
жизни, а те, которые полвека назад формировали мировоззрение подрастающего 
Роберто.

Доктор готовил препараты заблаговременно, чтобы скорее провести своего ученика 
по ступеням знаний.

– Подойдите к окуляру, Роберто. Мы не можем увидеть наше прошлое, но, обратите 
внимание, историческое развитие многоклеточных повторяют их зародыши. Видите: 
плотный комок клеток-морула, пустой пузырек – бластула, двуслойный с отверстием 
впереди – гаструла. Ее далекого предка великий Геккель назвал гастреей[9 - 
Гастрея («гастреа» – произносил Бартини) – предположенный Геккелем общий предок 
всех земных животных, мешкообразный двуслойный организм, обитавший в водоемах.].
 Это – нечто восхитительное! Это – заключение первого Общественного Договора: 
впервые индивидуумы стали членами такой общины, И которой благополучие каждого 
из них полностью зависит от совместных действий всех во благо всем. Достаток 
каждого члена сообщества отныне охраняется всей колонией, жизнь его вне общины 
становится просто невозможной. Гастрея – община и в то же время личность, но 
личность неизмеримо более совершенная, чем отдельный член общины. Она больше, 
чем простая сумма, она – начало того этапа развития жизни на Земле, который 
продолжается и поныне…

Впрочем, как простые результаты наблюдений, как бесспорные научные истины они 
излагались во всех гимназиях и училищах. Без выводов, тем более общественных. 
Выводы каждый мог делать в меру своего разумения. Для большинства учеников все 
это оставалось обычной нудноватой школьной дисциплиной, которую сдать бы 
поуспешнее и скорее забыть. Кому она нужна, кроме, конечно, тех, кто собирался 
стать биологом…

Родители не спешили знакомить Роберто с грубой прозой жизни, однако не скрывали 
от него, что в мире нет полной гармонии, что по-разному живут люди.

Отец никогда не подавлял сына своим авторитетом. Даже когда Роберто-гимназист 
под влиянием товарищей стал покуривать и гувернантка в ужасе доложила об этом 
господину барону, тот подарил сыну коробку папирос и пробковый мундштук. И 
Роберто бросил курение – говорят же, что только запретный плод сладок.

Роберто превосходно успевал в гимназии. Пожалуй, слишком успевал, с точки 
зрения родителей и преподавателей: чересчур быстро и доверчиво – прямо так, как 
видел и слышал, – усваивал знания, не сверяя их с собственным опытом. Да и мало 
еще было опыта у Роберто, зато памятью природа наделила его, как теперь бы 
сказали, «фотографической»: он запоминал все и навсегда. Рассудительный, 
умевший спокойно взвесить любые обстоятельства, Лодовико ди Бартини, разумеется,
 поощрял стремление сына к знаниям: они что-то постепенно меняют в сложившемся, 
далеко не идеальном порядке вещей. Но кроме простой суммы сведений и научных 
идей, многие из которых весьма увлекательны, считал барон, истинно 
просвещенному человеку нужно чуть-чуть скепсиса. Не все в жизни целиком 
согласуется с самыми мудрыми сочинениями…

Что Роберто эту «несогласованность» совершенно не чувствует – его близкие 
поняли слишком поздно, когда уже мало что могли в нем изменить. Характер 
сформировался. Им оставалось только помогать мальчику, потом юноше в каждом 
отдельном случае, кое в чем осторожно его подправлять, оберегать, прислушиваясь 
к велениям своих любящих сердец.