хочу восстанавливать в памяти фамилии его подручных, хотя увидел сейчас в деле 
их полузабытые фамилии, - участили угрозы расправиться с моей семьей. То, что 
это не фразы, я убедился месяцев через 8 после начала следствия. 

Глубокой ночью вертухаи подняли меня и отвели в бокс, похожий на тот, в котором 
обычно проводились обыски тела. Страшное унижение, повторявшееся в тюрьме 
периодически с интервалом в три-четыре недели. Раздевайся догола, "открыть рот, 
раздвинуть ягодицы, поднять член". Обыскивающие что-то задержались. Я прождал 
несколько часов под ослепительным светом сильных ламп. Под утро явился 
заспанный вертухай со свертком одежды и предложил мне принять ее. Когда он 
развернул пакет, у меня потемнело в глазах - я узнал бушлат брата Алексея. Я 
сказал, что вещи не мои. "Как же не твои", - зашипел вертухай, ткнув мне в лицо 
квитанцию на имя А. Н. Бучина. "Так я Александр, а не Алексей", - несколько раз 
повторил я тюремщику. Когда до него дошло, что он натворил - перепутал 
заключенных, вертухай обозлился и в один миг я был водворен в камеру. На 
допросе я не отказал себе в удовольствии спросить Мотавкина, за что посадили 
брата. Он рявкнул: "Откуда знаешь?" С еще большим удовольствием я поведал 
пламенному чекисту о ночной прогулке с вертухаем в бокс за вещами. Подполковник 
помрачнел. 

Уже по выходе из тюрьмы я узнал о злоключениях Алексея. Он попытался вызволить 
меня. Даже добрался до Г. К. Жукова, когда тот был в командировке в Москве. Но 
что мог сделать маршал, сам ожидавший со дня на день ареста! Алексей широко 
рассказывал знакомым о том, что со мной поступили несправедливо, высказывал 
предположения о причинах моего ареста и, естественно, крайне нелестно отзывался 
о властях. Алешина активность не прошла мимо внимания стукачей, и братскую 
любовь уважили - его отправили поближе ко мне, то есть в тюрьму. Мы повидались 
на очных ставках, где следователи, глумясь над нами, вдоволь потешились над 
исконными человеческими ценностями вроде брат постоит за брата и т. д. Не 
только вздевались сами, но и приглашали своих коллег заходить, полюбоваться на 
"дураков". Тем временем пострадал и мой младший брат Виктор. Он работал 
инструктором по лыжному спорту в 6-м управлении МГБ СССР. В связи с моим 
арестом был выгнан, унизительно и грубо. Виктор превратился в безработного. 

Мотавкин примерно в то время, когда я узнал об аресте Алексея, стал бросать 
темные намеки о том, что "прижали" Нину. Как именно, я узнал только на свидании 
с Ниной уже в лагере. В один прекрасный зимний день к дому, где жила Нина, 
подкатил грузовик. Рекомендованный мною на работу к В. И. Сталину Соколов 
послал своих людей с автоматчиками, поднялись на пятый этаж и выбросили Нину из 
квартиры прямо на улицу с нашими нехитрыми пожитками: периной, кухонным столом 
и мотоциклом. В мороз. Когда она спросила, куда ей деваться, в ответ 
прозвучало: "Куда хочешь. Но чтобы твоей ноги вблизи этого дома не было". 
Пристроив кое-как мотоцикл у знакомых, Нина ушла к брату, боевому 
летчику-штурмовику, провоевавшему всю Отечественную на Ил-2. Ее брат, сестра 
(она была замужем за полковником ВВС) и мои родные поддерживали Нину, пока я 
был в заключении. Когда я вышел на волю, случайно встретил Соколова и спросил 
его, как он мог выбросить женщину в мороз на улицу и отнять у нас комнату. Он, 
нисколько не смущаясь, сказал: "Иди выясняй у Василия Иосифовича Сталина. Я 
только выполнил его приказ занять комнату". 

С начала 1951 года следователи по нарастающей требовали у меня признаний. 
Мотавкин иначе как "холуй" Жукова меня не называл. Он все внушал, что 
единственный выход для меня - изобличить маршала. Постепенно в ночных допросах 
стало все больше угроз отправить в Лефортово. Во внутренней тюрьме первые семь 
месяцев я сидел один, потом мне стали подсаживать одного-двух сокамерников. 
Некоторые из них рассказали о Лефортовской тюрьме и еще более страшной 
загородной Сухановке. Мое просвещение пошло гигантскими шагами, и, не скрою, 
стал возрастать страх. Впоследствии в лагере я узнал, что, по-видимому, 
некоторые из сокамерников были "наседками", в задачу которых входила моя 
"внутрикамерная разработка", то есть попытки установить мое отношение к 
следствию, добыть какие-нибудь сведения плюс запугать меня. 

Н. Я.: Знакомые до омерзения приемы, которые и я испытал во время заключения во 
внутренней тюрьме. Одного не понимали нелюди с холодными головами - "наседки" 
были видны как на ладони. Очень вам досаждали тем, что обеспечило В. В. Крюкову 
25 лет ИТЛ, - домогались ли сведений о "мародерстве" Г. К. Жукова? 

А. Б.: Еще как! Они надеялись, что я как водитель освещу эту сторону жизни 
маршала. Разоблачать-то было нечего, в моральном отношении Жуков был чист как 
хрусталь. О чем я говорил следствию, и неоднократно. Очень расстраивался 
Мотавкин. Он-то, если бы была возможность, не упустил бы случая что-нибудь 
украсть. А может быть, и крал, физиономия у подполковника была самая ненадежная.
 

Н. Я.: Что меня, Александр Николаевич, крайне поражало, так это пристрастие 
товарищей чекистов к чужой собственности. Генералы, понятно, воровали 
по-крупному, по-генеральски, Но эти-то вертухаи, стоявшие ниже нижней ступеньки 
лестницы чекистской иерархии, тянули что могли. У меня, заключенного во 
внутренней тюрьме, сперли пару нижних рубашек, носки. В цитадели железного 
Феликса, оплоте социалистической законности - на Лубянке! У заключенного в