рилья. Об этом я нередко задумывался с той поры, когда в тридцать девятом 
году меня, совсем молодого летчика, назначили исполняющим обязанности военкома 
подразделения вместо уехавшего на Халхин-Гол старшего политрука Береговского. 
За прошедшие годы я повзрослел и набрался опыта. Но чем дальше, тем сложней, 
многообразней представлялась мне комиссарская работа. Особенно в это трудное 
время... 
 Мысли вошли в привычное русло повседневных дел, и я уже веселей глянул на еле 
поспевающего ведомого, Виктора Головко. Несоответствие моей худой и длинной 
фигуры его маленькой служило темой постоянных шуток. Виктор, на ходу рубя 
тонким прутиком высокие травины, что-то недовольно бурчал под нос. 
 "Вот еще одна забота, комиссар", - думал я, положив руку на плечо Виктора. 
 - Что загрустил? Посмотри вокруг - небо все-таки голубое, первомайское! - 
пытался расшевелить своего ведомого. 
 А он, даже не подняв головы, продолжал уходить в свое: 
 - Вот, понимаешь, праздник... А мне и поздравить некого... 
 Неплохой летчик Виктор Головко. С училища его знаю, однокашники. А настроение 
у парня все время неважное. Понять можно - перед самой войной женился, и 
осталась молодая жена в Каховке. Там сейчас фашисты... 
 О том, какая жизнь в оккупированных районах, мы уже знали. Не все, понятно. 
Позднее содрогнется сердце от боли Хатыни и Бабьего Яра, Маутхаузена и 
Бухенвальда. Тогда мы знали не все. Но многое. Знали о девушке Зое 
Космодемьянской, бесстрашной комсомолке, растерзанной извергами в подмосковном 
Петрищеве. О тысячах наших людей, замученных, погубленных оголтелым зверьем в 
эсэсовских мундирах. 
 В начале этого года наш полк разместился на аэродроме Багерово, под Керчью, 
сразу после освобождения полуострова нашими войсками. В один из нелетных дней 
комиссар полка Василий Афанасьевич Меркушев собрал летчиков и, ничего не 
объясняя, предложил сесть в кузов потрепанной полуторки. Мы поеживались от 
ледяного встречного ветра, против которого казались бессильными кожаные регланы.
 Но настроение было приподнятым. Еще бы! Мы впервые ехали по освобожденной от 
врага советской земле, в борьбе за которую принимал участие и наш 247-й 
истребительный авиационный полк. Кто-то даже пытался запеть. Но вот машина, 
миновав сожженные дома поселка, выехала в степь и вскоре остановилась, Комиссар,
 как никогда серьезный, вышел из машины. 
 То, что мы увидели, описать нельзя. Это был широкий ров, заполненный трупами. 
Мертвые люди, среди которых под тонким слоем песка и нанесенным поземкой снегом 
можно было различить детей, женщин, стариков. Огромная могила безвестных 
мучеников. 
 Как выдержали нервы?! Не знаю, кто как пережил особенно страшные первые 
мгновения. Хотелось закрыть глаза и броситься отсюда прочь, как можно дальше... 
Но неведомая сила властно остановила: "Стой, Василий Шевчук. Стой и смотри. 
Смотри и запоминай. Вот что делают звери с твоим народом". 
 Нет, никто не упал в обморок. Никто не убежал. Стояли, сжав зубы и стиснув 
кулаки. Каждый думал: "Это могли быть твои родители, твоя жена, твои дети..." 
 Багеровский ров... Двадцать пять тысяч местных жителей расстреляли, похоронили 
заживо оккупанты на керченской земле меньше чем за три месяца. 
 Да, тогда мы знали еще не все. Но многое. Знали Николая Гастелло, Виктора 
Талалихина, десятки тысяч безыменных героев грозной битвы. А мы с Виктором 
Головко были далеко не героями. Мы были рядовыми рабочими войны и делали свою 
работу каждый день. 
 "И все-таки каким сегодня будет задание?" - снопа подумал я, спускаясь по 
крутой узенькой лестнице в подземный командный пункт. В том, что лететь нам 
придется и Первого мая, я не сомневался. И нужно это потому, что фашисты могут 
преподнести любой праздничный сюрприз. 
 Приказ короткий: произвести вылет на разведку наземных войск противника. 
Особое внимание обратить на передвижение крупных сил, сосредоточение танков, 
артиллерии. 
 - И вообще, посмотрите, как он там себя ведет, - заключил свой приказ командир 
полка подполковник Кутихин. - Вылет в семь ноль-ноль. 
 В назначенное время мы в воздухе. Промелькнули под плоскостью капониры, в 
которых стояли истребители нашего полка и штурмовики соседей. Позади осталась 
Керчь, страшный багеровский ров - братская могила тысяч ни в чем не повинных 
людей. Их безмолвное "Отомсти!" провожает нас в каждый полет. Справа темнело 
свинцово-мрачное, словно в трауре, Азовское море. 
 Под нами - линия фронта. Впереди - выжженная взрывами и огнем, перепаханная 
окопами, траншеями, танками родная, захваченная врагом земля. Прямо под 
плоскостью горький памятник боев - сожженное село. Не привычные домики в 
весенней кипени цветущих садов, а голые, одиноко стоящие черные трубы печей. А 
сколько их еще впереди, в Крыму, на Смоленщине, на Украине, в Прибалтике, в 
Белоруссии... 
 Первый вылет прошел спокойно. Ничего примечательного мы не заметили. То ли 
немцы действительно выдохлись, то ли решили, что первомайский праздник нарушить 
не удастся - советские войска утроят бдительность. 
 - Прямо хоть парад в воздухе устраивай, - пошутил повеселевший после посадки 
Головко. - Так летать можно. 
 - Не только можно, но и нужно, - подхватил его слова встретивший нас на 
стоянке командир эскадрильи капитан Карнач. - Самолеты заправить, быстренько 
перекусить - и пойдем группой. Прикрываем наземные войска от внезапного 
нападения авиации. 
 Это хорошо, когда мы прикрываем войска. Невыносимо тяжело летчикам ощущать 
свою беспомощность: так было в трудные дни прошлогоднего ноябрьского 
отступления