Дороги и гати вели из села в разные стороны: в леса - Собыч и Ушинскую Дубину, 
к 
перевозу в Новгород-Северский, на Черниговщину, в наш райцентр Шостку и в 
памятное мне сызмальства село Крупец.




Мать


Оттуда, из Крупца, была родом моя мать. Молоденькой девушкой она познакомилась 
на гулянье с видным парнем из Ображеевки - моим будущим отцом. Они крепко 
полюбили друг друга. Но когда он пришел свататься, дед, человек крутой, прогнал 

жениха прочь: сильный, веселый парубок в расшитой рубахе оказался безземельным 
бедняком, а дед хотел выдать дочь за человека степенного, зажиточного. И она 
бежала из отчего дома: мои родители поженились тайно.

Крестьянину-бедняку было нелегко прокормить семью, а семья росла, забот 
прибавлялось. Отцу приходилось батрачить на кулаков-мироедов. Гнуть спину на 
ненавистных богатеев ему было тяжелее всего. Вдобавок ко всем невзгодам в 
начале 
первой мировой войны он заболел тифом. Тяжело пришлось матери с малыми детьми, 
хоть ей и помогали сестры и братья из Крупца. Долгая, трудная болезнь навсегда 
унесла силы и здоровье отца: он стал часто хворать, его мучила одышка. Чуть 
оправившись, он нанялся на завод в Шостку и с перерывами проработал там многие 
годы.

Пришла Великая Октябрьская революция. Отец, как и другие бедняки, получил надел 

земли и лошадь. Но земля ему  досталась неплодородная, песчаная, далеко от села.
 
На беду, он как-то, скирдуя сено, упал с высокого стога, долго проболел и с той 

поры прихрамывал. Так и не удалось отцу наладить хозяйство. А семья была 
большая: жена, дочь и четверо сыновей; старший, Яков, родился в 1908 году, я, 
младший, - в 1920. Братья - Яша, Сашко и Гриша - с малых лет батрачили на 
кулаков.

Мать видела, что отцу не под силу тяжелая работа, но, случалось, попрекала:

- Сыны наши из-за тебя на куркуля батрачат.

Отец выслушивал попреки молча.

Весной, в двадцатых годах, когда у нас не оставалось ни картофелины, мать 
отправлялась к родственникам в Крупец за помощью. Бывало, вечером скажет:

- Ну, Ваня, завтра пидемо у Крупец, к тете Гальке.

Ночью не раз проснусь, все смотрю - не рассвело ли. Правда, у родственников 
матери, хоть они и помогали нам, я чувствовал себя стесненно. Хаты у них в две 
комнаты, пол деревянный, чисто вымытый. А у нас в хате доловка - земляной. Я 
робел, не знал, где ступить, где сесть. К тому же кузнец Игнат, муж одной из 
теток, увидев меня, всегда сурово хмурил брови и говорил:

- Опять пришел!

И я, не зная, шутит ли он, правда ли не рад мне, со слезами твердил, прижимаясь 

к матери:

- Мамо, пидемо до Гальки.

Только у нее, у тети Гальки, мне бывало хорошо и уютно. Она искренне радовалась 

нашему приходу, и я это чувствовал. Баловала меня, угощала, делясь последним, 
неохотно отпускала.

Возвращалась мать из Крупца с тяжелым узлом - мукой, крупой, салом. Я тоже нес 
поклажу. Бывало, устану, начинаю отставать, хныкать. И мать, охнув, снимает со 
спины тяжелую ношу, кладет ее на землю под дерево, выбрав место посуше. Мы 
присаживаемся отдохнуть. Я дремлю, а мать тихонько напевает.

Но иногда голос ее вдруг дрогнет, и она тихонько заплачет. Весь сон у меня 
пропадает. Бросаюсь к ней на шею, стараюсь утешить, хотя и не понимаю, отчего 
так горько плачет мать. А она улыбнется сквозь слезы, с трудом встанет и, 
взвалив ношу на спину, возьмет меня за руку. Мы медленно идем к нашей 
Ображеевке