Отношения с каждой из восточноевропейских стран имели, естественно, свою 
специфику. Наиболее тесные и многосторонние контакты поддерживались с разведкой 
ГДР. Далее по степени интенсивности взаимодействия я поставил бы Болгарию, 
затем ЧССР, Венгрию и Польшу. Постоянных контактов с Югославией и Румынией, 
вопреки утверждениям специалистов по КГБ в США и других странах НАТО, у нас с 
первой, начиная с конца 40-х годов, а со второй, спустя десять лет, вообще не 
было.
    Думаю, что сейчас, после коренного изменения обстановки в мире, 
международная общественность имеет возможность получить достоверную информацию 
о характере союзнических отношений между разведкой СССР и разведками стран 
Восточной Европы. Мои друзья, сотрудники разведок ГДР и ЧССР в Каире, скромные 
и порядочные люди, верили в прогрессивность социалистической идеи и честно 
служили своим государствам. Можно ли теперь ставить это им в вину?
    Из немецких товарищей наиболее тесные отношения сложились у меня с Францем 
Т. и Берндом Ф. Общение с первым несколько затрудняло недостаточное знание им 
иностранных языков. Мы объяснялись на какой-то мешанине немецких, английских, 
арабских и русских слов, при помощи мимики и жестов, а иногда даже при помощи 
схем и рисунков. В конце концов мы все-таки договаривались по любому вопросу, 
поскольку были единомышленниками. Любопытный факт. Я заметил, что Франц 
пользуется странным запасом русских слов типа «цап-царап», «пайка», «нары». Это 
своеобразие лексики побудило меня однажды поинтересоваться, не был ли он, 
случаем, у нас в плену. Франц ответил утвердительно.
    Здесь уместно сказать об отношении немцев вообще к пребыванию в плену в 
СССР. Я разговаривал на эту деликатную тему с немцами в обеих Германиях (один 
из руководителей разведки ГДР тоже трудился, будучи военнопленным, на 
восстановлении разрушенного Минска) и всегда получал однотипные ответы: мы рады,
 что оказались в плену, иначе погибли бы на фронте; с нами обращались вполне 
по-человечески; вопреки фашистской пропаганде, не было ни насилия, ни 
издевательств; и, наконец, мы видели, как
248
голодает и как плохо живет русский народ, и ценили ту пайку, которую он выделял 
нам из своего скудного котла.
    Бернд уже тогда, в Каире, будучи совсем молодым, имел солидное образование, 
хорошо знал несколько языков и очень быстро стал опытным разведчиком. Мое 
общение с ним продолжалось затем и в Берлине, и в Москве. Встречались мы и 
семьями. Возможно, больше нам не доведется встретиться, но друг есть друг, и 
человеческой памяти свойственно хранить все хорошее, что было в прошлом. 
    Я рад, что почти все мои друзья из ГДР побывали в моем доме и даже успели 
пообщаться с моей матерью. Мать при этом, естественно, вспоминала свою жизнь в 
оккупированном Курске и рассказывала про попавшихся ей «хороших немцев» (двоих 
пожилых солдат-хозяйственников, которые были определены на постой в наш дом). 
Один из них по собственному желанию вскопал ей огород, а другой, случайно 
увидев мою фотографию в форме курсанта школы ВВС, стал успокаивать 
перепугавшуюся до смерти мать: «Ничего, он еще молодой... Война скоро капут, он 
вернется, не бойся, матка!»
    Из всех многообразных впечатлений от частых поездок в Восточную Германию и 
от общения с немецкими коллегами хочется выделить три наиболее, как мне кажется,
 характерных момента. Первое, разумеется, немецкая дотошность и пунктуальность. 
Все намечаемое ими к переговорам выполнялось обязательно, безукоризненно и до 
мельчайших деталей. Второе — умение принимать гостей. На всех наших маршрутах 
нам вручались сувениры, проспекты, программки, книги, книжечки, открытки, 
значки. Кто-то пел, кто-то показывал фокусы, кто-то играл на аккордеоне. Работа,
 отдых, поездки — все было спланировано на самом высоком уровне. Третье — это 
способность отключиться от дел, от сложных проблем и отдаться полному отдыху, 
не думая ни о чем, что может омрачить часы веселья. Нам это почему-то никогда 
не удавалось.
    В силу служебных обязанностей я знал все руководство разведки ГДР и обо 
всех без исключения сохранил самые лучшие воспоминания. Эти мои чувства 
разделяют и мои товарищи по службе в российской разведке. Не стану перечислять 
здесь имена и фамилии. Не хотелось бы, чтобы наши
249
многолетние товарищеские отношения обернулись для них какими-то негативными 
последствиями.
    Последний раз я посетил Берлин в октябре 1988 года во главе делегации на 
многостороннем совещании руководителей разведок социалистических стран, но об 
этом чуть позже.
    Из представителей разведки ЧССР я знал в Каире и постоянно общался с 
покойным уже Франтишеком Шнайдером и его коллегой Владимиром Г. Франтишек, 
человек очень чувствительный, остро реагировал даже на малейшие обиды или 
неприятности, а его жена Мария была воплощением доброты и гостеприимства. Она 
часто вспоминала, при каких обстоятельствах погиб ее отец. В 1945 году, в конце 
войны, он выпивал вместе с советскими солдатами, они хватили какой-то отравы 
вроде метилового спирта, и все скончались в муках. Мария рассказывала об этой 
трагедии со смешанным чувством горечи и гордости. В том, что отец погиб и был 
похоронен вместе с советскими солдатами-освободителями, ей виделось что-то 
сближавшее нас.
    Владимир, в отличие от своего старшего товарища, был человеком 
оптимистического склада, веселого нрава и удачливым во всем. Умел работать, 
умел и веселиться. Жену его звали Таня. Лишь по прошествии нескольких лет 
знакомства и общения семьями как-то в разговоре выяснилось, что это имя она