несомненно: в настоящее время лучшими исполнительницами его являются египтянки.
    А вот и самые старые материалы картотеки: два старика в тарбушах. Один из 
них — Ахмед Аббуд, монополист са-
385
харной промышленности Египта. Его состояние в середине 50-х годов оценивалось в 
15 миллионов египетских фунтов — баснословные в то время деньги. Другой — 
Мохаммед Фаргали. Этот — хлопковик. Миллионов у него было поменьше, но зато он 
давно торговал с нами и частенько ходил в посольство на приемы. В левом верхнем 
кармашке пиджака у него всегда красовался большой яркий цветок.
    — Почему у вас постоянно цветок в кармашке? — однажды спросил я Фаргали.
    — А чтобы меня было видно издали!
    Есть у меня в картотеке и египетская Мата Хари — некая Хода. По 
специальности — туристический гид, бойкая, острая на язык женщина с отличным 
знанием английского языка и высокой профессиональной подготовкой. На глав наших 
делегаций, людей в возрасте, она всегда производила неотразимое впечатление. 
Однажды, несколько расслабившись, она призналась: «Вы не думайте, что я 
сотрудник Службы общей разведки — я просто ее агент!»
    Несколько карточек заведено на Кваме Нкруму, одного из самых известных и 
популярных африканских лидеров, борца за свободу и независимость Ганы, в свое 
время свергнутого, несмотря на то что его безопасность организовали сотрудники 
КГБ. Деятельность Нкрумы я изучал, и меня поразил в его мемуарах 
(«Автобиография») один факт: он с ужасом описывал, как в тюрьме вынужден был 
бриться одним лезвием вместе с другими заключенными и что ему, чистоплотному и 
брезгливому, было от этого плохо. Я вспомнил в связи с этим и трехъярусные нары 
в казарме, и холодные нужники на сорок посадочных мест, и вшей, которые во 
время войны практически не переводились. Вспомнил, как одним «бычком» из 
моршанской махорки затягивалось по очереди пять-шесть человек. А тут, видите ли,
 одно лезвие фирмы «Жиллетт» на несколько человек — целая трагедия.
    В карточках на Нкруму есть еще запись о его браке с египтянкой Фатхией. 
Надо сказать, что египетское правительство во времена Насера очень активно 
поставляло жен политическим деятелям других стран. Считалось, что египтянки, 
женщины красивые, темпераментные и политически подкованные, должны были 
поощрять проегипетские симпатии мужей. Здесь же пометка, что от брака с Фатхией 
у Нкрумы родился сын,
386
которого назвали Гамаль-Горький — в честь Гамаля Абдель Насера и Максима 
Горького. Это дитя давно уже должно было вырасти. Что с ним? Где оно? Как 
относится к тем людям, имена которых соединены в его собственном имени? Кстати, 
у египтян одно время было модой давать детям имена известных политических 
деятелей и просто знаменитых людей. Тут были и Неру, и Тито, и Хрущевы, и 
Булганины, и Гагарины.
    К чему, собственно, весь этот разговор о разборке архива? Есть ли в нем 
какой-нибудь смысл?
    Смысл, по моему разумению, состоит в том, что, сохраняя личные архивы и 
передавая их по наследству, человек способствует воспитанию своих потомков, 
приучает их дорожить своей родословной, памятью предков. А люди, уважающие 
прошлое своей семьи, будут, наверное, уважать и историю своего государства.
    Мне бы очень хотелось протянуть нить в далекое прошлое, но она оказалась 
оборванной. Я не только никогда не видел своих деда и бабку по линии отца, но 
даже не знаю, кем они были и как выглядели.
    Личные архивы каждого — это материал по истории нашего государства для 
воспитания будущих поколений, когда уже не надо будет скрывать, были ли в твоем 
роду дворяне, священники, белые офицеры, красные командиры, партаппаратчики, 
чекисты.
    Во мне всегда вызывают завистливое удивление надписи на этикетках пивных 
бутылок в Западной Европе, утверждающие, что данная фирма существует с тысяча 
четыреста такого-то года и наследует свое производство от отца к сыну. А что у 
нас сохранилось, передаваясь по наследству, с пятнадцатого века?
    Войны, оккупации, революции, контрреволюции привели нас к тому, что мы 
стоим на грани превращения в людей без роду без племени. И не покаяние нам 
нужно, а всеобщее примирение и выработка взаимоприемлемых норм жизни и труда.
    Вот такие мысли не раз возникали у меня, когда я разбирал свои архивы.
    
    Признание в любви
    
    В книге воспоминаний Ираклия Андроникова «Великая эстафета» мое внимание 
приковала фраза: «До сих пор для меня Ленинградская филармония — мера всего 
высокого и самого совершенного, любимое место на земле». И я подумал: а у меня 
какая мера самого высокого и есть ли самое любимое место на земле? Есть ли эти 
понятия в осознанном и конкретном виде у моих детей, будут ли они у внуков?
    Мера самого высокого... Она у всех людей очень разная. У меня эта мера на 
пути моего становления означала степень добросовестного отношения к работе, 
доброго и справедливого отношения к окружающим, объективности оценок всего 
происходящего и категорическое неприятие подлых поступков. В этом, мне кажется, 
высший смысл собственного бытия.
    Сейчас очень много говорится и пишется о том, что наша прежняя 
государственная система делала из нас рабов, роботов, толкала людей на подлые 
поступки и преступления. Я много и долго размышлял по этому поводу, вспоминал 
своих друзей, знакомых, коллег и пришел к выводу, что, несмотря на все 
сложности, тяготы и трагизм нашей жизни, человек и в тех условиях мог не