ГКЧП» страдают серьезными болезнями. Ко мне также вынужден наведываться 
эндокринолог из-за резкого обострения сахарного диабета. Он настоятельно 
требует срочной госпитализации. 23 октября прибывает судебно-медицинская 
комиссия во главе с врачом, назначенным судебными инстанциями. Она производит 
осмотр в присутствии адвоката и следователя и делает тот же вывод: необходима 
немедленная госпитализация на 12-14 дней в отделение эндокринологии. После 
этого в течение месяца ничего в моем положении не меняется, за исключением того,
 что чувствую я себя все хуже и хуже.
    Наконец получаю сообщение о том, что признано необходимым мое направление 
на стационарное лечение. Начальник следственного изолятора, человек достаточно 
интеллигентный и деликатный, объясняет, что организация специализированного 
обследования и лечения хронических больных требует времени и подготовки с точки 
зрения охраны. Спрашивает, согласен ли я лечь в тюремный госпиталь. Зная, что 
необходимых специалистов, оборудования и лекарств там нет, отвечаю отказом.
    Опять медленно, однообразно и мучительно течет время. Усиливается 
физическая боль и апатия. 23 декабря в камеру вбегает врач и сообщает, что 
электрокардиограмма, сделанная днем раньше, свидетельствует о критическом 
состоянии моего здоровья.
    «Что у меня?» — спрашиваю.
    «Думаю, что это не смертельно», — успокаивает он, делает инъекцию и обещает 
направить на следующий день в больницу.
    Говорю, что ранее наблюдался и лечился в госпитале КГБ. Думаю, там можно 
обеспечить охрану, если в этом действительно есть необ-
219
ходимость. «Палата, кстати, находится всего на третьем этаже, — добавляю я, — 
так что, если я выпрыгну из окна, возможно, останусь в живых».
    24 декабря меня доставляют в этот госпиталь, где врачи тут же устанавливают,
 что я перенес инфаркт миокарда, спровоцированный и усугубленный диабетической 
декомпенсацией. Стационарное лечение, настоятельно рекомендованное врачами еще 
два месяца назад, вместо 14 дней затягивается на 8 месяцев. Усиленная охрана 
моей персоны в госпитале КГБ продолжается. Десятки охранников с оружием 
работают в несколько смен и ночуют в телевизионной комнате на этаже. Двое 
круглосуточно сидят в моей палате с автоматами. Сдаю ли я анализы, делают ли 
мне процедуры — мои стражи в белых халатах, но с неизменными автоматами всегда 
со мной.
    Однако 10 января происходит нечто необычное. Суббота, вечер. Ко мне приехал 
для обычных консультаций мой адвокат Александр Викторович Клигман. Он сидит у 
постели. Неожиданно входит начальник следственного изолятора «Матросской 
тишины» Пинчук.
    «У меня для вас хорошие новости», — говорит он и зачитывает документ 
прокуратуры, смысл которого сводится к тому, что обвинение с меня не снимается, 
но следствие ввиду состояния моего здоровья приостанавливается, снимается 
охрана и устраняются ограничения моей свободы. Это равносильно освобождению из 
тюрьмы. Он не требует даже подписки о невыезде, как обычно делается в таких 
случаях.
    Что же случилось? Что побудило начальника следственного изолятора лично 
прибыть ко мне в больницу в субботу вечером? Единственное объяснение, которое я 
нахожу, состоит в том, что органы следствия и прокуратуры, а также охрана не 
захотели брать на себя ответственность за мою возможную смерть, которая могла 
бы иметь медицинские, юридические и политические последствия.
    Серьезная болезнь помогла органам прокуратуры выйти из следственного тупика.
 То, что они подорвали здоровье невиновного человека, свидетельствует об 
отсутствии в стране элементарного уважения к собственным законам и правам 
граждан.
    Скажу больше, чтобы предостеречь современников: фактически после событий 
августа 1991 года власти на время безнаказанно вернулись к произволу 30-х годов.

    После расстрела российского парламента в октябре 1993 года избранная 
Государственная Дума России предоставила амнистию всем арестованным по «делу 
ГКЧП», заявив о нашей юридической и политической невиновности. Согласие на 
амнистию, которое расценивается политическими оппонентами как косвенное 
признание вины, — это не более чем шаг к свободе, жест облегчения себе, родным 
и близким и знак готовности побороться с оппонентами в
220
установлении правды в мало-мальски равных условиях. Сидя в тюрьме, правды не 
добьешься.
    Решительнее всех выступил бывший заместитель министра обороны СССР, герой 
Великой Отечественной войны Валентин Иванович Варенников, один из тех, кто 
принимал участие в Параде Победы в 1945 году. Варенников отказался от 
«амнистии» и выдвинул контробвинения. В августе 1994 года суд вынужден был 
подтвердить, что обвинение против него лишено оснований. Тем самым лопнуло все 
«дело о ГКЧП».
    Но вернемся к январю 1992 года. Начальник следственного изолятора подходит 
ко мне, подзывает главного из группы охраны и объявляет: «С данного момента 
охрана с Виктора Федоровича снимается».
    Все охранники отдают честь. Для них я вновь стал генерал-полковником. После 
этого Пинчук поздравляет меня с освобождением и шутливо выражает надежду, что 
больше мы не увидимся. Ничего против этого не имею, хотя и не чувствую 
враждебности лично к нему. Прошу подключить мне телефон. Это делается довольно 
быстро. Звоню Валентине и, к ее большой радости, сообщаю, что я снова свободный