и нам никак не следует расслабляться. Международная разрядка не про нас, 
разведчиков.
      Провожали отряд кораблей всем посольством. Корабли были расцвечены яркими 
флажками. Команда выстроилась на верхней палубе и замерла в ожидании. Раздались 
слова команды «отдать швартовы». Оркестр на палубе грянул «Прощание славянки», 
и корабли стали медленно отходить от причала. У всех нас на глазах выступили 
слезы. Мы стояли на Лангелиние и еще долго махали руками вслед символу нашей 
славы, дисциплины, безупречного порядка и русской лихости, пока силуэты 
крейсера и вспомогательного судна не слились с белыми барашками на горизонте.
      Вот это был визит!
      А вообщето командированные граждане жили в Копенгагене скучно и 
однообразно. Большинство из нас считало, что загранкомандировка — это 
подготовительный период к настоящей жизни, которая начнется лишь по возвращении 
на родину. А здесь жизнь не всамделишная. Одним словом, ДЗК.
      Такая философская установка, конечно, не способствовала полнокровному и 
свободному проявлению личности. Неизбежные объективные ограничения внешнего 
плана накладывались на добровольные самоограничения, и, как результат, мы 
выглядели на фоне жизнерадостных датчан и прочих иностранцев довольно 
скукоженно.
      Все мы копили и откладывали часть мизерных зарплат на покупку автомашин, 
квартир, одежды, техники; бегали по магазинам и выписывали товары по 
дипломатической скидке; складывали все приобретения в коробки, упаковывали их 
накануне отпуска и везли домой, где ничего подобного не было и любая безделица 
воспринималась на ура. Я с грустью вспоминаю все эти сборыпроводы, погрузку в 
поезд, толпы провожающих, норовящих вручить отъезжающему свою посылкупередачку,
 презрительные взгляды датчан, наблюдающих сцену «переселения народов» эпохи 
Гражданской войны, встречи на Белорусском вокзале с адресной раздачей вещей… 
Какое убожество!
      Вся советская колония была разбита на группы общения, формируемые в 
основном по ведомственному признаку и редко — по интересам. Мы часто ходили 
друг к другу в гости, слушали пластинки и аудиопленки, выпивали и поедали массу 
блюд с национальным русским уклоном, сплетничали и тосковали по дому.
      Но мы были молоды, жизнь нам еще улыбалась, и мы были полны надежд и 
оптимизма.
      В 1972 году в копенгагенскую резидентуру приехал работать Олег 
Гордиевский. Он поменял подразделение — из нелегальной службы перешел в 
политическую разведку—и теперь в новом качестве прибыл к нам в точку.
      Его приезд я воспринял с большим энтузиазмом. Все эти два года мы 
поддерживали между собой регулярную связь, активно переписывались, обменивались 
мнениями. Мне казалось, что, находясь на расстоянии, мы еще больше сблизились, 
и теперь будем работать рядом, общаться каждый день, дружить семьями. Я 
надеялся также найти в нем опытного товарища и советчика, хорошо знавшего 
страну и владеющего местной обстановкой.
      Первое свидание не предвещало ничего тревожного. Гордиевский был сдержан, 
но приветлив и внимателен.
      Я сразу предложил пообедать у меня, потому что быт его был пока не 
устроен, но он вежливо отклонил приглашение, добавив, что у нас будет еще время 
пообщаться. Я не стал настаивать, но первый осадок в душе незаметно отложился.
      Шло время, мы каждый день встречались на работе, но Гордиевский 
попрежнему соблюдал по отношению ко мне дистанцию «вежливого нейтралитета» и 
за рамки чисто служебных встреч и контактов не выходил. Между тем мне стало 
известно, что он часто ходит в гости к другим дипломатам и разведчикам, правда, 
более старшего ранга и звания. Это обстоятельство, признаться, неприятно 
поразило нас с женой, но некоторое время я все еще делал вид, что ничего 
плохого между нами не происходит.
      Но Гордиевский так и не принял ни одного моего приглашения и ни разу не 
пригласил нас с женой к себе в дом. Это уже был симптом. Только симптом чего? 
Поразмышляв, мы пришли к выводу, что он предпочитает для себя более 
представительное и солидное общество, подобающее его возрасту, рангу второго 
секретаря и честолюбивым планам на будущее, и что навязывать свою дружбу нет 
смысла.
      На том и порешили. Внешне наши отношения оставались ровными, дружелюбными,
 но искренность, открытость исчезла. Мы просто стали коллегами и хорошими 
знакомыми.
      Гордиевский, по сравнению с тем, что я о нем слышал в первую командировку 
в Дании и видел сам несколько лет назад, здорово изменился — как мы тогда в 
шутку говорили, «возмудел и похужал». Он уже не лез на рожон, чтобы до хрипоты 
отстаивать свои либеральнодемократические взгляды, как он это делал раньше со 
сталинистом Серегиным; не высказывал открыто своих оценок о людях и не 
превозносил до небес датскую действительность. Я отнес это на счет его возраста 
и опыта.
      Так мы проработали в одной резидентуре еще два года, и ничего 
существенного между нами до моего отъезда из страны в сентябре 1974 года так и 
не произошло. Но тишь и благодать существовала всего лишь на поверхности. Под 
маской лицемерия и лояльности, как выяснилось впоследствии, бушевали 
шекспировские страсти.
      
Противник не дремлет
      
     In hostem omnia licita37.