между Инюрколлегией и иностранными адвокатами на местах. В консульском отделе 
посольства мне был сразу передан участок работы по линии Инюрколлегии, и я был 
представлен Хермуду Ланнунгу. Как только в стране открывалось наследство в 
пользу советского гражданина, к нему сразу подключался Хермуд Ланнунг. Он 
сообщал, какие формальности нужно выполнить для реализации того или иного дела,
 — как правило, эти формальности ограничивались сбором и пересылкой в 
консульский отдел различных метрик с доказательствами степени родства 
советского наследника с умершим в Дании наследодателем, я уведомлял об этом 
Инюрколлегию, и та приступала к розыску наследника на обширных территориях 
Советского Союза.
      Дела эти велись годами, но тем не менее большинство их реализовывалось — 
по пятьшесть дел в год, и консульский отдел с гордостью отчитывался о 
пополнении государственной казны энной суммой в валюте.
      X. Ланнунгу уже было под восемьдесят, но выглядел он достаточно бодро, не 
пропускал ни одного приема в посольстве и твердо держал своей сухонькой ручкой 
стакан с джином и тоником. Чувствовалась большая дипломатическая школа! 
Небольшого роста, сухонький, осанистый, с седым чубчиком на коротко 
постриженной маленькой воробьиной головке, вросшей в плечи изза приобретенной 
сутулости шеи, одетый в строгий темный костюм с галстуком, он важно восседал в 
адвокатском кресле, когда я приходил к нему в контору, или с той же 
значительной миной на лице и подчеркнутой значимостью своей персоны расхаживал 
по представительскому залу посольства. Казалось, что перед тобой важный и 
неприступный деятель.
      Но все это было чисто внешнее, навязанное обстоятельствами и условностями 
его бывшей деятельности. При разговоре его одухотворенное личико расплывалось в 
доброй сердечной улыбке, он приятно скашивал головку, смотрел снизусбокувверх 
на своего собеседника и начинал щебетать. Да, да, именно щебетать. С возрастом 
его голосовые связки утратили звонкость, и он шелестелщебетал милым птичьим 
говорком, внимательно выслушивая своего визави и стреляя в него молодыми, не 
утратившими юношеский блеск цепкими глазками. Он так непринужденно вел беседу, 
что я забывал, что являюсь всегонавсего какимто атташе посольства, стоявшим 
на самой низшей ступеньке посольской иерархической лестницы, и чувствовал себя, 
по крайней мере, бывалым советником.
      Ланнунг всегда старался говорить со мной на русском языке, которым он 
владел очень и очень неплохо. Он любил во всем точность и часто переспрашивал, 
словно начинающий студент, правильно ли выразил мысль.
      X. Ланнунг доказал, что можно питать к нашей стране самые теплые и 
дружеские чувства, не являясь коммунистом. Как деятель буржуазной радикальной 
(либеральной) партии, он не мог согласиться со всем, что происходило в 
Советском Союзе, и откровенно высказывал свою точку зрения по тому или иному 
вопросу. Но ему удавалось делать это в такой деликатной, чисто датской манере, 
что его критика не была деструктивной или обидной. Он не получал никаких благ 
или преимуществ от дружбы с нашей страной, и потому его чувства были самыми 
искренними. Я не помню, чтобы ктото из наших недругов в Дании попытался 
критиковать, укорять или ругать Ланнунга за его приверженность к России. Он был 
вне всяких подозрений.
      Это был, несомненно, великий датчанин нашего времени.
      …Изза того, что квартиры в городе у меня не было, я выехал в Копенгаген 
пока без семьи. Правда, консул Серегин Анатолий Семенович, мой непосредственный 
начальник, уже ушедший из жизни в конце «перестройки», через свои связи в 
Большом северном телеграфном обществе — в том самом БСТО, которое еще в конце 
XIX века, а потом и в 20х и 30х годах активно помогало России и Советскому 
Союзу телефонизировать города, — довольно быстро подыскал крошечную 
двухкомнатку в рабочем районе Ванлесе на расстоянии примерно десяти километров 
от посольства. Так что жена с четырехлетней дочерью скоро присоединилась ко мне,
 и тыловое обеспечение для будущей активной работы было создано в срок.
      Владение шведским языком не решало проблему полнокровного общения с 
местным населением, потому что датчане меня понимали, но моего шведского для 
понимания их устной речи не хватало. Пришлось срочно переучиваться и переходить 
на датский язык, для чего я воспользовался услугами всемирно известной школы 
Берлитца.
      Посол Орлов, которого я имел честь лицезреть мимолетом в аэропорту 
Каструп в 1968 году, умер от инфаркта за несколько месяцев до моего приезда, и 
временным поверенным в делах СССР в Дании был советник Бондарь, человек добрый, 
незлобивый, с большим чувством юмора, умеющий ладить со всеми и исключительно 
опытный и осторожный чиновник. Он, казалось, был абсолютно лишен какихлибо 
амбиций, принципиально не вмешивался в дела как «ближних», так и «дальних» 
соседей и тихо, без надрыва вез свой воз. Работать с ним было легко и приятно. 
Он по очереди проработал во всех странах североевропейского региона, хорошо 
знал проблемы каждой страны и смешно разговаривал на «скандинавском» языке: 
акцент был полтавский, словарный запас — шведскодатсконорвежский, а мелодия — 
русская. Когда ему попадался «тупой» собеседник, до которого не доходила его 
тарабарщина, то он, с трудом сдерживая раздражение, прибегал к помощи немецкого,
 и тогда со стороны казалось, что школьный учитель отчитывает своего ученика за 
невыученный урок. Впрочем, такое случалось редко.
      Я старательно следовал советам Вали Ломакина, постоянно вращаясь в кругу 
благожелательно настроенных датчан, друзей Советского Союза, накатывал с 
преподавателем километрочасы на горбатом «фольксвагене», в то время как мой 
шикарный «Форд17М» сиротливо стоял в посольском дворе под навесом, и исправно 
посещал школу Берлитца, где один сердитый молодой человек, студент