стали обеспечивать ими своих родственников и друзей в Норвегии. При этом цена 
на самовары продолжала падать и скоро достигла критической границы «три 
самовара за приемник». «Чейндж» в чистом виде стал задыхаться, потому что 
доставка самоваров с материка изза ограничений в перевозимом самолетами багаже 
стала пробуксовывать.
      Тогда вместо самоваров шахтеры стали предлагать матрешки, хохлому, значки 
и прочую сувенирную дребедень, с которой уже выходила на центральные улицы 
городов вся Россия. Появились и образцы офицерских и солдатских кителей, 
головные уборы сержантов и генералов, иконы и картины. К этому времени 
увеличился поток на Шпицберген норвежских и не только норвежских туристов. У 
них не было с собой товара для обмена, но у них были деньги!
      Деньги даже больше устраивали наших шахтеров, и в Баренцбурге и в 
Пирамиде возникли рыночные толкучки, на которых свободные от смены горняки 
сидели за сколоченными из подручных средств ящикамиприлавками и вовсю зазывали 
к себе приезжих иностранцев. Губернатор Элдринг кривил лицо от такого явного 
беспредела, но… терпел и запрещать незаконную, то есть не облагаемую налогами 
на прибыль, торговлю не стал. Черт с ними, русскими, пусть торгуют.
      «Частные предприниматели», скучая без товара, открыли в себе тлевшие 
подспудно таланты и обратились к «живописи» (естественно, с ударением на слоге 
«пи»). Они освоили поточный выпуск настенных тарелок с «душераздирающими» 
шпицбергенскими пейзажами в стиле тех незабвенных лебедей под луной и курносых 
кошечек, которыми торговал в известном фильме с участием Шурика артист Юрий 
Никулин. И как ни странно, но товар пошел и пользовался спросом у неприхотливых 
норвежских ценителей искусства.
      Вскорости дяди в черных дубленых полушубках и в такого же цвета 
«зэковках» стали уверенно захаживать в лонгйербюенский «Бутикен» и покупать там 
не жвачку и пепсиколу, а радиоприемники, телевизоры, магнитофоны и одежду 
«дитям и бабам». В карманах шахтеров, вместо молчаливой угольной пыли, стала 
позванивать звонкая норвежская крона. Некоторые копили валюту до дома и 
переводили ее в доллары. Худобедно, но у них появился стимул к продлению 
контракта с трестом. Из дома шли неутешительные вести о безработице и инфляции, 
так что имело смысл с отъездом не торопиться.
      Наиболее предприимчивые и приближенные к начальству «чейнджовщики» 
приезжали в Лонгйербюен и «толкали» свой товар на самых ближних подступах к 
потенциальному покупателю: в аэропорту, у почты, у магазинов. Сначала они 
скромно стояли в сторонке, ожидая, когда степенные прохожие обратят на них 
внимание, но потом осмелели и стали наседать на лонгйербюенцев там, где их 
застигнет случай.
      «Командировки» «чейнджовщиков» в норвежский поселок проходили в свободное 
от работы время68, и они всеми правдами и неправдами пристраивались к 
какомунибудь вертолету или очередному походу баренцбургского портового буксира 
«Гуреев» и добиралисьтаки до Лонгйербюена. Часть «привилегированных» 
«чейнджовщиков» совершала свои ходки к «норгам» на рудничных снегоходах «Буран»,
 причем «самыхсамых» вообще освобождали от работы и отпускали в Лонгйербюен на 
несколько дней. В Баренцбурге поговаривали, что последняя категория 
«чейнджовщиков» состояла у рудничного начальства на откупе, то есть делилась с 
ним основной долей выручки от продажи, оставляя себе какойто процент. Так 
появился на Шпицбергенщине и свой доморощенный рэкет.
      Похоже, так оно и было, потому что «откупные» «чейнджовщики» практически 
не вылезали из Лонгйербюена и пропадали там целыми неделями.
      Вот эта «цыганщина» явно не понравилась Л. Элдрингу, и на очередном 
четверге он сделал решительный протест в связи с назойливым поведением 
«чейнджовщиков» почти у дверей его конторы и потребовал убрать их из 
норвежского поселка. Если уж шахтеры хотели «чейнджовать», то пусть делают это 
у себя дома.
      «Чейнджу» был нанесен серьезный, но далеко не смертельный удар, и, когда 
я в мае 1992 года возвращался в Москву, он был вторым (после добычи угля) по 
важности занятием русскоукраинских полярников. Прихотливый спрос норвежцев 
принимал самые неожиданные формы. Последним криком моды на Западе в начале 90х 
годов стали предметы быта советского ГУЛАГа. И хотя на Шпицбергенщине лагерей 
НКВД никогда не было, но предметов «архипелага ГУЛАГ» было там в достаточном 
количестве. Бесплатная экипировка, выдаваемая шахтерам, как нельзя лучше 
подходила для этого. Черные дубленые полушубки и допотопные ватники, черные 
цигейковые шапки, черные рукавицы на меху и черные валенки — разве они чемто 
отличались от гулаговских?
      И шахтеры пустились во все тяжкие, распродавая сначала избытки полярной 
одежды (износить за год полушубок, ватник или валенки было практически 
невозможно, а администрация исправно снабжала их новыми комплектами), а потом, 
исчерпав предназначенные к вывозу на материк запасы, приступили к реализации 
только что выданной, являясь на работу в чем попало. Сначала дирекция шахты, 
поверив некоторым шахтерским байкам о «пропаже» или «порче» одежды, досрочно 
выдавала комплект новой, но потом, убедившись в том, как быстро уменьшается на 
складе ворох полушубков и валенок, установила за ее выдачей жесткий контроль.
      Но половина содержимого складов успела перекочевать в Лонгйербюен, а 
оттуда — в другие столицы мира. Слух о шпицбергенской гулаговщине 
распространился, судя по всему, по всей Европе. Когда в Баренцбург прибыла 
совместная шведсконорвежская группа журналистов, чтобы сделать репортаж о 
жизни российских шахтеров, то первое, о чем они меня попросили, — это 
попытаться достать «зэковский» полушубок или, на худой конец, шапку и валенки. 
С трудом мы отыскали валенки, которые пошли за сто крон. Обе высокие