Ефим Гаммер 
Иерусалим, 2005 год
 






--------------------------------------------------------------------------------


Пролог
Испуганно вскрикнула иволга. И разом ударили два автомата. «Шмайсер» — звонче, 
ППШ — глуше. 

Вздрогнула кудлатая береза, из пулевого отверстия в центре ствола родниковой 
струей брызнул сок. 

«Шмайсер» выпал из рук. Немец, цепляясь за деревце, застыл на какое-то 
мгновение 
в странной, чуждой законам равновесия позе и рухнул в траву, головой в ручей. И 

тело, мертвое тело сползло по росистой зелени вниз по скату, к мелководью. Меж 
растопыренных пальцев вспыхивали и гасли вырываемые с корнем ромашки. 

На противоположном берегу, из-за кустов смородины поднялся в полный рост солдат 

в выцветшей, просоленной гимнастерке. Губы его зло сжаты, лицо бледно, на 
высоком лбу и хрящеватой переносице налет пороховой копоти; темные, коротко 
остриженные волосы с просветами седины. Положив натруженные руки на автомат, 
висящий на шее, он ступил в ручей. Кирзачи охватило синеватыми, оттененными 
красным, воронками, ледяные струйки хлестнули за голенище. 

Он шел медленно, довольный, что воспринимает живое, упругое сопротивление 
бьющего сбоку течения. Шел, не ведая, что преодолевает последний водный рубеж. 
Ручей этот, никому не известный, кроме местных жителей, был для него по сути 
границей между войном и миром, а берег, на который предстояло взойти, берегом 
новой жизни, столь жданной долгие четыре года. Он поднял чужой автомат, 
небрежно 
закинул его за спину и, склонясь у березы, припал к стволу. Животворно 
освежающий сок, с квасной кислинкой, разомкнул его плотно сжатые губы. 

Прибалтийски-нежаркое весеннее солнце горело начищенным орденом. Облака 
светились на застиранной гимнастерке неба серебристыми медалями. Это был его 
орден, его медали, его гимнастерка. А под ногами пружинила земля, простиралась 
отсюда на все четыре стороны света. И мышцами, сведенными в страшном усилии, 
вздымались повсюду бугры братских могил. 

Многих друзей не досчитаться солдату. Но он счет предъявил. В боях. И 
рукопашных 
схватках. Неисчислимыми автоматными очередями. Сегодня последней. Сегодня свой 
счет фашизму он предъявил — в обличьи убитого немецкого солдата, лежащего у его 

сапог. Тех сапог, что месили черный снег под Москвой, болотную жижу у стен 
Ленинграда, серую пыль российских большаков, пока не привели сюда, в Курляндию 
— 
его, командира отделения разведки 137-й Рославской артиллерийской бригады 
Владимира Александровича Лаврушина. Человека, прежде не сведущего в оружии, но 
знающего толк в древесине, лучшего столяра из далекого сибирского города 
Киренска. 

Красивое небо над Киренском. Чистое, пронзительно-голубое, безоблачное. А в 
зените солнце — огромный ослепительный шар в морозном оранжевом ореоле. Под ним 

хрустящий крупчатый снег высвечивает причудливой гаммой цветов. Воздух сух. 
Полной грудью его не бери — запершит в горле, и тотчас кашель с хрипотцей. 

Отвык солдат от ядреного воздуха, не нарадуется ему, студеному, игристому и 
пьянящему. Не нарадуется и своему городу с прилепленными на взгорье 
бревенчатыми 
избами, туго опоясанному чудеснейшими в мире реками — Леной и Киренгой. Все 
здесь солдату близко: затон и пристань, и вросшие в толщу метрового льда 
пароходы. Ничто не изменилось с горестного июня сорок первого года, за 
исключением названий улиц. Новые имена на продолговатых табличках — имена 
непришедших с войны. 

Он идет вдоль изб; на заиндевелых оконных стеклах, словно вставленных в 
траурные 
рамки, проступают знакомые лица, а в уме, непроизвольно, текст скорбных