уголочками, подбитыми латунными шляпками. На пожелтевшей этикетке рукою 
Людевига было выведено: "Гибель "Пересвета". Сердце у меня запрыгало. Передо 
мной лежал дневник не просто очевидца загадочного взрыва корабля, но и 
активнейшего члена следственной комиссии по делу "Пересвета". Я почувствовал 
себя марафонцем, завидевшим финишную черту. Да что марафонцем... Тут разом 
встали перед глазами библиотеки, архивы, квартиры, все люди, с которыми свел 
меня розыск...
Поверх этикетки синела размашистая карандашная буква "О". Надо было понимать - 
Ольге, дочери... Именно ей завещал Людевиг эту папку - хранилище его 
совестливой памяти, увы, не тронувшей в бурные тридцатые годы ни издателей, ни 
историков. Почти полстолетия молчал голос человека, знавшего, как никто, 
обстоятельства гибели "Пересвета".
Машинописная рукопись не магнитная лента, но я вдруг явственно услышал 
глуховатый, чуть торопливый, питерский говорок.
РУКОЮ ОЧЕВИДЦА. "Уже во время стоянки во Владивостоке, видя всю 
неблагоустроенность "эскадры особого назначения", я вознамерился разоблачить по 
окончании войны эту покупку старых железных коробок, а потому вел дневник и 
много снимал, фиксируя все мало-мальски интересное. Полагаю, что неточностей 
мало, так как вслед за революцией мне поручили вести расследование 
обстоятельств взрыва, что в свою очередь повлекло за собой выяснение состояния 
корабля и условий жизни на нем. Результатом этого опроса соплавателей явилось 
мое возвращение в Россию, где по моему докладу морскому министру была создана 
следственная комиссия для выяснения обстоятельств покупки, плавания и гибели 
"Пересвета". Я и машинист Мадрус в ней участвовали в качестве членов, 
присутствовали при допросе до 250 человек, в том числе нескольких высших чинов 
морского министерства, и просмотрели документы и дела, относящиеся до нашей 
эскадры. Сличение и сводка всего этого материала, дополняя и разъясняя мои 
воспоминания, дали, я полагаю, исчерпывающую картину нашей эпопеи. С наиболее 
интересных документов у меня имеются копии или выписки. Редкий приводимый мною 
факт не может быть подтвержден документами или показаниями нескольких лиц".
Как всегда, я отыскал в тексте сначала все, что касалось Михаила Домерщикова. 
Разумеется, матрос Людевиг смотрел на старшего офицера "Пересвета" несколько 
иначе, чем я из своего далека. Во все времена должность старшего офицера 
(старшего помощника командира) предписывает особую требовательность, это самый 
жесткий исполнитель командирской воли на корабле. Он не имеет права быть 
добреньким, заигрывать с командой, идти на поводу у кают-компании. И чаще всего 
человек в этой суровой роли особых симпатий у своих соплавателей - будь то 
лейтенант или матрос - не вызывает. У Людевига с Домерщиковым было одно личное 
столкновение, после которого матросу-охотнику пришлось спороть унтер-офицерские 
лычки. В дневнике Людевиг не оправдывал себя, а честно поведал об этом 
конфликте. Во время стоянки в Японии старший офицер застал на боевом марсе 
грот-мачты четырех матросов, игравших в карты. Среди этих четырех оказался и 
автор дневника. Наказав картежников, Домерщиков поступил так, как поступил бы и 
сейчас любой старпом. Людевиг, человек обостренной справедливости, зла на 
старшего офицера не затаил, но и любовью к нему не проникся. Тем не менее 
чувство объективности ему не изменило, и Домерщиков, несмотря на неприязненный 
авторский тон, выглядит на страницах дневника весьма достойно. Это тем более 
заметно на фоне остальных пересветовских офицеров, которых Людевиг оценивал в 
духе своего бунтарского времени - уничтожительно-резко.
Домерщиков сменил на посту старшего офицера подлинного царского сатрапа - 
капитана 2-го ранга Бачманова - грубияна, драчуна, матерщинника, понимавшего 
службу весьма просто: за узду да в морду.
РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: "Домерщиков, новый старшой, тотчас же по прибытии на корабль 
произнес речи: одну перед офицерами, другую перед командой. Перед первыми он 
развивал мысль о необходимости воздействия на матросов не кулаком и наказанием, 
а личным примером добросовестного отношения к службе. Тенденция эта встретила 
резкую оппозицию среди офицеров. Люди, в принципе с ним согласные, но имевшие 
за собой жизненный и служебный опыт, предсказывали, что такая резкая перемена 
политики поведет к водворению на корабле анархии, и резонно говорили, что 
перевоспитать людей нельзя в один день и что без наказаний и Домерщиков не 
обойдется. Офицеры же типа Бачманова, принципиально не признающие за матросом 
права именоваться человеком, были в отчаянии и предсказывали бунт.
Во всяком случае, повышенные требования к офицерам, с одной стороны, и защита 
интересов матросов, может быть иногда в ущерб престижу офицера, с другой 
стороны, привели к тому, что старший офицер оказался совершенно изолированным 
от остальной кают-компании.
Матросам Домерщиков сказал, что он будет строго требовать службу, но зато 
обещал заботиться об их пище, а со своими нуждами разрешил без стеснения ходить 
к нему. Спич этот, очень длинный и сумбурный, произнесенный едва слышным 
голосом, произвел на команду какое-то нелепое впечатление.
Следуя программе, высказанной перед офицерами, он первое время ни одного 
взыскания не накладывал и пытался воздействовать словом. Но вожжи слишком 
быстро были распущены. До того незаметное, тайное пьянство на корабле стало 
явным, а число краж увеличилось. Число нетчиков* все росло и дошло до 
баснословной цифры - двадцать с лишним человек в день. Матросы в городе стали 
производить даже покушения на имущество японцев. Был случай похищения денег у 
торговца и часов в магазине. Японские власти запротестовали.
Пришлось вновь вводить строгости. При возвращении с берега стали матросов 
обыскивать для отобрания спиртных напитков и наказывать за опоздание с берега. 
Целый ряд унтер-офицеров был разжалован за пьянство, дебоши и картеж на корабле.