начальников не подумал». [174]
 Управление боем было организовано плохо. При постановке задач, а также при 
организации взаимодействия главное внимание уделялось письменным распоряжениям 
или многочисленным схемам, без непосредственной работы командиров на местности. 
Боевые приказы на наступление отдавались с большим запозданием, получавшие их 
войска фактически не имели времени на подготовку. Боем большинство начальников 
предпочитало руководить, не вылезая из блиндажей.
 Помилуй Бог, все это сборище «военных» умело хоть что-нибудь, кроме как палить 
в белый свет, трескать паек и ходить строем? Вот потом и приходится «проявлять 
героизм», ложиться под гусеницы и «царапать пальцами» броню. Нелишне заметить, 
что 44-я и 47-я армии — это не какие-то там резервисты или «народные ополченцы»,
 а кадровые полнокровные дивизии.
 Генерал Козлов оказался слишком «интеллигентным» для занимаемой им должности. 
Возможно, что как бывший преподаватель оперативного искусства он неплохо воевал 
на картах, но реальная война сильно отличалась от кабинетной. Для руководства 
РККА нужны были «жуковские» качества: волевизм, беспощадность, презрение к 
чужим жизням, умение ломать чужую волю — только так можно управлять 
малоэффективной феодально-крепостнической системой.
 С прибытием агрессивного и облеченного доверием вождя Мехлиса, Козлов 
фактически отдал ему бразды правления, оказавшись в роли «военспеца» под 
присмотром маниакально-бдительного комиссара. На фронте возникли сразу 2 
автономных штаба: свой личный штаб Мехлис натравливал на штаб командующего, 
всюду выискивая «вражеские происки» и «измену». Сложилась нездоровая обстановка 
кляуз, доносов и болтологии. Беспрерывной чередой следовали совещания, 
заседания, отчетно-выборные собрания, партактивы и т. п. По выражению Валентина 
Пикуля: «Муза бюрократии парила над армией». Создавшееся двоевластие дергало и 
дезориентировало войска. [175]
 «Присутствие на нашем фронте представителя Ставки Л.З. Мехлиса сказалось на 
работе оперативного отдела штаба ВВС фронта прежде всего в том, что по его 
требованию мы три раза в сутки готовили справки-доклады о боевой деятельности 
авиации сторон, вновь и вновь дешифровали производимые летчиками через день 
фотоснимки четырехполосной обороны противника (сравните с нашей обороной. — Авт.
) на направлении Ак-Монайского перешейка, монтировали их на огромные планшеты с 
обязательным условием, чтобы «красиво смотрелось», — пишет генерал авиации С.Н. 
Гречко. — На все это затрачивалось много времени и потому его не хватало для 
обстоятельной и целеустремленной подготовки ВВС фронта к предстоящему 
наступлению».
 Симонов:
 «Заговорил я об этом отнюдь не за тем, чтобы лишний раз недобрым словом 
помянуть Мехлиса, который, кстати, был человеком безукоризненного личного 
мужества и все, что делал, делал не из намерения лично прославиться. Он был 
глубоко убежден, что действует правильно, и именно поэтому с исторической точки 
зрения действия его на Керченском полуострове принципиально интересны. Это был 
человек, который в тот период войны, не входя ни в какие обстоятельства, считал 
каждого, кто предпочел удобную позицию в ста метрах от врага неудобной в 
пятидесяти, — трусом. Считал каждого, кто хотел элементарно обезопасить войска 
от возможной неудачи, — паникером; считал каждого, кто реально оценивал силы 
врага, — неуверенным в собственных силах. Мехлис, при всей своей личной 
готовности отдать жизнь за Родину, был ярко выраженным продуктом атмосферы 
1937-1938 годов.
 А командующий фронтом, к которому он приехал в качестве представителя Ставки, 
образованный и опытный военный, в свою очередь, тоже оказался продуктом 
атмосферы 1937-1938 годов, только в другом смысле — в смысле боязни взять на 
себя полноту ответственности, боязни противопоставить разумное военное решение 
безграмотному натиску «все и вся — вперед», боязни с риском для себя перенести 
свой спор с Мехлисом в Ставку. [176]
 Тяжелые керченские события с исторической точки зрения интересны тем, что в 
них как бы свинчены вместе обе половинки последствий 1937-1938 годов, и та, что 
была представлена Мехлисом, и та, что была представлена тогдашним командующим 
Крымским фронтом Козловым».


* * *

 К сожалению, обладая в полной мере и властью, и волевыми качествами, выпускник 
Института красной профессуры в военном деле был абсолютным нулем.
 «Взяв на себя командование, — вспоминал Н.С. Хрущев, — Мехлис фактически лишил 
возможности командовать Козлова… Козлов не проявил своего характера как 
командующий войсками. Он стал покорно слушать и выполнять приказы и предложения,
 которые вносил Мехлис… Он как командир проявил там в какой-то степени и 
беспринципность, и бесхарактерность».


* * *

 В середине апреля Ставка дала указание временно прекратить попытки продолжения 
наступления и перейти к «активным (?) оборонительным (??) действиям». При этом 
указывалось, что задача освобождения Крыма остается в силе, но, «готовясь к ее 
осуществлению, надо одновременно создать прочную оборону». Но и оборону, тем 
более прочную, создать не сумели, советскими уставами она просто не 
предусматривалась, а специальных «указаний» на этот счет Верховный не прислал. 
На деле фронт готовился к новому наступлению, которое планировалось в середине 
мая. [177]
 Между тем уже в конце апреля в штаб фронта стали поступать сведения о 
подготовке противника к активным действиям на Керченском направлении; в первых 
же числах мая данные стали совершенно определенными. Командующий просто 
отмахивался от этой информации, его начальник штаба генерал Вечный считал, что 
Манштейн завяз под Севастополем, Мехлис — последовательный борец с 
«оборонческими настроениями» — приказал «не паниковать». Вновь прибывшему 
начальнику инженерной службы фронта генералу А.Ф. Хренову была поставлена 
задача «обеспечить инженерную