Все вроде бы знакомы, кроме того, что пониже ростом. Нашивки на его рукавах при 
тусклом свете разглядеть было трудно.
 – Жаворонков, – шепнул Наумов и отступил к стене, пропуская генералов.
 – Любимов? – остановился командующий Черноморской авиацией, протянул руку. – 
Здравствуй. Тут о тебе столько наговорили лестного, что хоть самому в твою 
эскадрилью переходи.
 – Так это и есть тот самый Любимов? – заговорил старший по чину и возрасту 
генерал. Любимов приготовился выслушать внушение за ЧП с нестреляющим оружием.
 – Ну, ну. Видел твою работу и над передовой.
 Какой именно бои видел начальник морской авиации Жаворонков над позициями 
наших войск по Турецкому валу, Любимов не знал. Гадать ему тоже некогда было, 
потому что Жаворонков продолжал:
 – Обедал? Нет? К себе на первый черпак все равно не успеешь. Тут хозяева 
грозятся хорошим обедом угостить, так не откажи, капитан, посидеть со мной в их 
кают – компании.
 Любимов смутился, но отказаться не решился, тем более Ермаченков обнял уже его 
за плечо, другой рукой притиснул к себе Наумова и с шуточками направился за 
Жаворонковым.
 За столом от Наумова и узнал Любимов, что генерал Жаворонков, вернувшись вчера 
с передовой, рассказывал Ермаченкову, как какой-то одиночный «як» низко над 
позициями дрался с «мессершмиттом». На земле даже бой прекратился – и наши, и 
немцы следили за поединком. А когда «як» пристроился в хвост «мессеру» и открыл 
по нему огонь, красноармейцы кидали вверх пищи кричали «ура!».
 – Генерал говорит, что невозможно передать то впечатление, которое произвел на 
наши войска этот поединок и победа советского истребителя, досказал Наумов 
выходя из салона. – А потом приказал Ермаченкову немедленно найти ему этого 
храбреца. Ермаченков ответил: «Его искать нечего. Это Любимов».


* * *

 На рассвете 24 сентября летчики, как всегда, собрались на КП эскадрильи для 
получения задания. Механики уже опробовали двигатели, топтались у своих машин.
 – Товарищ старший сержант, гляньте на север, – сказал молоденький моторист 
Кокин своему механику.
 Бурлаков посмотрел в сторону Перекопского перешейка. Небо на горизонте 
полыхало и, будто раздуваемый ветром пожар, разгоралось, вздрагивая. Вскоре в 
утренней тишине стала слышна далекая артиллерийская канонада, изредка 
доносились глухие взрывы. Канонада усиливалась.
 – Земля дрожит, – заметил Кокин. Он прилег, прижался ухом к траве. Стонет. 
Наверное наши фашистов вышибают с перешейка. – Поднялся, отряхнул ладонями 
брюки. – Как вы думаете, товарищ старший сержант, осилим?
 – Осилим, Кокин, – ответил немногословно Бурлаков.
 Прибежал Аллахвердов. Едва дослушал доклад Бурлакова о готовности самолета к 
боевому вылету, заторопил его.
 – На сопровождение идем. Бомбардировщики вылетели, догонять надо.
 – Товарищ командир, а что там? Наши наступают? – спросил Кокин.
 – Нэ знаю, дарагой, нэ знаю. Слетаю – сам посмотрю, вернусь – тебе скажу.
 С того памятного для Аллахвердова дня, когда он сбил первый самолет врага, а 
товарищи отчитали его за то, что оставил без прикрытия хвост ведущего, младший 
лейтенант Аллахвердов как-то резко изменился, стал намного сдержанней, 
серьезней. Чувствовалось, что человек перешагнул четверть века. А тогда, в тот 
памятный вечер, он подошел к комиссару и попросил извинения за грубость. Батько 
Ныч сделал удивленное лицо, сказал:
 – Если вы чувствуете за собой такой грех и допустили его при людях, то в их 
присутствии и извинялись бы. Но я такого случая что-то не помню.
 Теперь комиссар – самый близкий Аллахвердову человек. Сегодня старший политрук 
интересовался, не получил ли Аллахвердов весточку от жены из эвакуации, а узнав,
 что нет, успокоил его, убедил: «Все будет хорошо, жива, здорова и письма ее 
ищут тебя по фронтовым дорогам». В прекрасном настроении улетел Аллахвердов на 
задание. Перед вылетом спросил механика:
 – Петр Петрович, твоя Ирина в Новочеркасск доехала?
 – Знать бы, товарищ командир, на душе было бы спокойней, – ответил Бурлаков. – 
Писем нет.
 – Не волнуйся, дарагой, будут письма, обязательно будут. Они тебя ищут. Так 
мне Батько сказал.
 Вернулась группа с Перекопа минут через сорок.
 Аллахвердов выскочил из самолета возбужденный, то в кулачном бою побывал.
 – Пять «мессеров», пять «мессеров» сбили. Там такое делается, такое делается! 
Земля горит. Все в дыму. Где наши, где немцы – ничего не видно. Сержант Кокин 
помог командиру отстегнуть парашют.
 – Хорошо – все вернулись, – сказал Бурлаков.
 А Николай Кокин успел уже бегло осмотреть фюзеляж, крыло.
 – Четыре пробоины на консоли левой плоскости, – доложил он.
 Аллахвердов и Бурлаков прощупали каждую пробоину сверху и снизу. Ничего 
опасного не нашли, пробита только перкалевая обтяжка – расторопному мотористу 
на десять минут работы. У самолета, будто из-под земли, выскочил лейтенант 
Колесников. С тех пор, как комэск привез его из Севастополя, на задание еще не 
выпускали, ждал провозных. [1] Он тоже потрогал пальцем пробоины.
 – Ну, как там? – спросили Аллахвердова.