земли и украдкой от стоявшего поблизости командира эскадрильи вздыхал и сам.
 Немцам не удалось взять Перекопский перешеек с ходу и они стягивали туда 
главные силы 11-й армии Манштейна. Ей противостояла наша наспех созданная в 
середине августа отдельная 51-я армия, поддерживаемая частью воздушных сил 
Черноморского флота.
 Прошло с полчаса, как улетела к Сивашам на штурмовку вражеской автоколонны 
четверка истребителей, пора бы вернуться, а ее все нет и нет. Комиссар молча 
посматривал то на ручные часы, то на командира. Но командир тоже молчал. 
Говорить в такие минуты не хотелось. Правда, и беспокоиться будто бы ни к чему 
– на задание пошли опытные летчики, пошли на этот раз снова парами, как летают 
немцы, – ведущий и ведомый. Это сильная группа: Филатов и Минин, Капитунов и 
Аллахвердов. Но вчера она была намного сильней, когда вел ее командир и был в 
ней штурман эскадрильи Ларионов.
 Теперь Жени Ларионова нет. В сороковом он служил на Балтике. Сражался в 
морозном небе над Карельским перешейком с белофиннами. На Черное море прибыл с 
орденом Красного Знамени.
 Высокого молодого летчика знала вся Евпатория. И не только потому, что грудь 
его украшал орден. Человек широкой души, он и пел замечательно. Как начнет тихо,
 тихо:



   Любимый город
   Может спать спокойно…



 Тепло становится на душе. И затихают тогда ребята 5-й эскадрильи.
 Замечательный летчик, он в бою над Перекопом прикрыл своего командира.
 «Мессершмитт» зашел сзади. И тут Евгений понял – отверни он в сторону пушечные 
трассы прошьют самолет командира.
 Ларионов принял удар на себя.
 Гитлеровец повторил заход. На горящем самолете Ларионов вырвался вперед. Он 
давал знать ведущему;
 «Берегись – сзади опасность!»
 И тогда самолет Жени ринулся в свое последнее пике…
 Нашли и похоронили его пехотинцы. И комиссару не пришлось даже произнести 
первую речь над могилой первого погибшего в бою летчика 5-й эскадрильи. Он 
произнес ее вечером, за ужином. И кто знал, сколько их суждено ему произнести 
за войну? А может, завтра кому-то выпадет нелегкая участь сказать прощальные 
слова и у его, комиссарской, могилы. На войне ведь никто не огражден от смерти…
 Речь была короткая, тяжкая и звучала как клятва, зовущая к мщению. Он вложил в 
нее столько чувств, столько ненависти к врагу, что каждый готов был тут же идти 
за комиссаром на смерть и на подвиг. Но вся беда комиссара была в том, что он 
не летчик и не мог вместе с командиром вести эскадрилью в бой, не мог личным 
примером…


* * *

 Комиссара Ныча знали многие летчики Черноморья. Многие, включая и командующего 
военно-воздушными силами Черноморского флота, служили под его началом.
 Пилоты искренне любили этого слегка толстоватого, чубастого, типичного 
украинца. Любили за постоянную улыбчивость, рассудительный спокойный нрав, а 
главное, – за неподкупную прямоту душевную. Поэтому и звали его любовно «Батько 
Ныч». Это был признанный батько на всем Черноморье.
 Говорил Батько по-русски с мягким акцентом и некоторой примесью украинских 
слов, от чего слушать его было приятно. До войны он заочно закончил 
Военно-политическую академию, был начитан и мог в любое время и по любому 
поводу «держать речь» без шпаргалок, содержательно и с определенными выводами. 
Многим казалось, что он – политработник от рождения, и другим комиссара себе не 
представляли.
 Такое мнение было недалеко от истины. Когда Ныч был еще подростком, через его 
родное село Иванковцы на Каменец-Подолыщине прошла банда Тютюнника. Она 
перебила небольшой отряд красноармейцев, а комиссара молодого, красивого парня 
в черной бурке – изрубила шашками. Тогда-то Иван Ныч и задумался: каким же 
человеком был комиссар, если его так ненавидели враги! И ему хотелось стать 
таким же, или хоть чуточку похожим на него, и уничтожить всех бандитов.
 С годами образ зарубленного тютюнниковцами комиссара не оставлял Ивана, а 
утверждался все ярче и настойчивее. Не покинул он его и тогда, когда Ныч сам 
стал комиссаром, душой эскадрильи. И эта душа ныла сейчас от невидимой раны.
 – Тьфу, наваждение, – чертыхнулся он. Командир удивленно поднял брови, глянул 
искоса.
 – Ты, что?
 – Да, так, ничего… – уклонился он от прямого ответа: не место было для 
подобного разговора, да и нужно ли вообще обнажать комиссару свои слабости?
 Командир не настаивал. Он знал – секретов от него комиссар не держит, придет 
время – сам расскажет.