боя. А великан-пэтээровец даже с какой-то обидой сказал: 

"А кому я ружьишко-то свое оставлю?.." 

Когда подошло подкрепление, а вернее, пришла смена нам на этой позиции, общая 
радость захлестнула всех. Ведь еще не проливших кровь оставалось совсем немного,
 и, право же, все они достойны были, как считали я и мои офицеры, не только 
полной реабилитации за свою стойкость и мужество, проявленные в боях, но и 
наград. 

Вместе с заменяющим нас подразделением прибыл к нам лейтенант Мирный, который 
участвовал с нами в боях на левом фланге плацдарма и к которому у всех нас 
возникло чувство уважения, как к парню не трусливого десятка. Свою политработу 
он видел прежде всего в личном примере в бою, а не в пустословии вне боевой 
обстановки. 

Однако и здесь всеобщая радость наша оказалась преждевременной. Настроение у 
политрука было подавленное. Он понимал, что принес плохую весть, передавая 
письменный приказ комбата Батурина о том, что мы должны уступить завоеванные 
позиции сменявшему нас стрелковому батальону, а сами переместиться на правый 
фланг этого батальона и там занять оборону. Из боя нас снова не выводили. 

Да, конечно, батальону численностью более 200 человек оборонять участок, 
который захватили всего-навсего менее 20 бойцов штрафбата, да еще отбили здесь 
вражескую контратаку превосходящих сил противника с танками, безусловно, будет 
легче. Обидно было отдавать завоеванное такой большой кровью, такими жертвами...
 

Но приказ есть приказ. Майор, командир сменявшего нас батальона, указал мне на 
карте и показал на местности участок, который мы должны были занять. И в его 
тоне, в его отношении к нам я почувствовал не только что-то вроде угрызений 
совести за чью-то вину перед нами, но и уважение к нам и нашим боевым действиям.
 

Из его слов я понял, что оборона будет длительной. Вот тогда мне стало понятно, 
да и штрафники это поняли, что наш Командарм генерал Батов не выпустит отсюда 
ни одного штрафника, который не искупит вину свою кровью или жизнью. А в 
обороне пришлось нам стоять больше месяца, принимать там новое пополнение, 
терять своих боевых товарищей, в том числе и тех, кого мы считали заслужившими 
освобождение. Но так считали мы, а вот и Батурин, и Батов, как оказалось, были 
другого мнения. 

Вскоре, уже на новом участке обороны, командир взвода Федя Усманов принес мне 
листок бумаги, на котором были такие стихи: 

Нас с Батуриным-комбатом 

взял к себе на Нарев Батов. 

Ну, а это не Горбатов, 

не жалел бойцов штрафбата. 

Для него штрафник - портянка. 

Он только тех освобождал, 

кто ранен, кто погиб под танком, 

а остальных на гибель гнал!! 

После войны авторы некоторых публикаций стремились показать, что штрафники 
заранее были обречены быть смертниками, что штрафбаты, как и армейские штрафные 
роты, были подразделениями, обреченными на гибель. Да, за все то время, что мне 
довелось прожить в штрафном батальоне, этот наревский период был почти 
единственным, который мог бы подтвердить эти суждения. И сами штрафники вправе 
были думать так же. 

Не мне судить о полководческих и других талантах генерала Батова, поэтому 
приведу суждения крупных военных авторитетов. 

В уже упоминавшейся мною книге маршал К. К. Рокоссовский пишет, что в декабре 
1943 г. П. И. Батов, сосредоточив все усилия на своем левом фланге, "...
недоглядел, что враг подтянул крупные силы против правого фланга армии, хотя мы 
его об этом предупреждали (выделено мною. - А. П.). Спохватился командарм, 
когда гитлеровцы смяли часть правого фланга и начали выходить в тыл основной 
группировки войск армии... 

Увлечение командарма легким продвижением войск без достаточной разведки и 
игнорирование предупреждений штаба фронта (выделено мною. - А. П.) о нависшей