заключения. Угрызения совести за то, что почти всю войну провел в тюремных 
камерах, заставили его проситься на фронт. Как он мне говорил, лучше погибнуть 
на фронте во имя Родины, чем прослыть преступником, наживавшимся на солдатском 
добре. И вот, наконец, заменили ему оставшийся срок пребыванием в штрафном 
батальоне. 

А до этого у меня в роте уже было несколько таких "условно освобожденных" из 
тюрем и лагерей. Одного из них, в общем-то еще сравнительно молодого, не сильно 
исхудавшего (был в лагере близок к кухне), но уже давно не державшего в руках 
оружия, я пожалел и назначил поваром ротной походной кухни. Меня тогда не 
смутили его руки, до локтей исписанные темно-синими узорами татуировки, и 
некоторые его тюремно-лагерные замашки и жаргон. Он утверждал, что до призыва в 
армию работал где-то на юге поваром ресторана и что из обычных солдатских 
продуктов сможет готовить приличную еду. 

Но вот появился Путря, с печальными, какими-то потухшими глазами. Руки его 
тонкие, как птичьи лапки, показались мне неспособными удержать даже легкий 
автомат, не говоря уже о пулемете или ПТР. И решил я его назначить на кухню 
вместо того, татуированного, чтобы не подвергать его жизнь тем опасностям, 
которые предстояли всем нам, да ко всему мне стало жаль его еще и потому, что 
он, как и я, не умел плавать, а нам предстояло форсировать Одер. Надо было 
видеть, сколько затаенной радости вспыхнуло в его грустных глазах, сколько 
надежды засветилось в его едва сдерживаемой счастливой улыбке... 

А тот, с татуированными руками, когда я передал его во взвод Чайки, не сдержал 
озлобления, и я впервые услышал нечто вроде угрозы: "Ладно, капитан, увидим, 
кого первая пуля догонит". Я никогда, вроде бы, не был самоуверенным человеком. 
Однако отсутствие этого качества не мешало мне в нужную минуту быть решительным 
и настойчивым. И эта его будто вскользь брошенная фраза только укрепила меня в 
правильности решения. Когда делаешь дело, принимаешь решения и несешь за них 
ответственность - тут не до сомнений. Это уже потом, в таких случаях, когда 
дело сделано, можешь анализировать: а мог бы сделать лучше, решить правильнее, 
не "перетянул ли струну"? 

Вообще основная часть штрафников, чувствуя особенность предстоящих боевых 
действий, были сосредоточенно-печальны, даже несколько подавлены неизвестностью 
и неотвратимой неизбежностью приближающейся опасности в то время, когда столь 
долго длившаяся война идет к концу. Это и естественно. Все мы знали, что 
принесло нам "вчера": многие погибли, но нам, живым, повезло. Но кто знает, чем 
обернется для нас "завтра"? Да и мы, командиры штрафников, понимали, что с 
этими людьми нам вместе идти, может быть, на верную смерть. И штрафники, 
конечно, думали, что их будущее зависит в немалой степени от меня, от моего 
боевого командирского умения, тогда как я думал почти наоборот: моя жизнь 
зависит от того, как они будут драться, с какой долей умения и сознания своей 
ответственности будут выполнять боевые задачи. И именно поэтому я уделял 
большое внимание тренировкам бойцов во владении оружием, в их физической 
выносливости. 

Невеселые, прямо скажем, мысли владели всеми нами, собиравшимися и 
готовившимися к этому последнему удару, как многие тогда говорили, "к штрафному 
удару" по врагу... 

Среди штрафников большим усердием в овладении особенностями боевых действий 
пехоты отличался бывший капитан, летчик, тоже с необычной фамилией - Смешной. 
Это был высокий, спокойный, сравнительно молодой блондин. Я знал, что его жена 
служит где-то недалеко, в одном из крупных штабов офицером-шифровальщиком и что 
их двое детей остались на попечении бабушки в каком-то российском городке. 

Смешной попал в штрафбат за то, что он, командир авиаэскадрильи, боевой летчик, 
имевший уже три ордена боевого Красного Знамени, перегоняя с группой летчиков 
по воздуху с авиазавода на фронт новенькие истребители, допустил авиакатастрофу.
 Один из его подчиненных, то ли решив испытать в полете машину в недозволенном 
режиме, то ли просто не справившись с ней в воздухе, разбил ее и погиб сам. Вот 
комэск и загремел в штрафбат. 

В те предельно напряженные дни постигал Смешной пехотную науку старательно, 
тренируясь в перебежках и переползаниях до изнеможения, как он сам говорил, "до 
тупой боли в натруженных плечах и гудящих ногах". Был он сколько настойчив, 
столько и терпелив. Стремился все познать, все испробовать. Будучи во взводе 
автоматчиков, научился метко стрелять из противотанкового ружья, из пулемета. 
До всего ему было дело. Все, считал он, в бою может пригодиться. Он сумел даже 
освоить меткую стрельбу из трофейных "фаустпатронов" (или, как их стали 
называть, "панцер-фауст") по сгоревшему немецкому танку. Казалось, он трудился 
круглые сутки. 

Его жена, тоже капитан, совершенно неожиданно появилась как-то у нас в 
батальоне. После встречи с мужем она, сохраняя, видимо, с трудом 
напряженно-спокойное выражение лица, мягким грудным голосом попросила меня об 
одном: если муж будет ранен - помочь ему выжить. Надолго остались в моей памяти 
впечатления об этой скромной и мудрой женщине, оставившей детей где-то в