борьбе за коммунистические идеалы. Длугошевский и Дзержинский были 
руководителями социал-демократических партий Польши и Литвы и оба, если верить 
хотя бы части из того, что подробно описывается в дневниках, были виновны в 
смерти ни в чем не повинных русских, представителей всех классов и сословий, а 
в последние годы совершили такие страшные преступления, что превзошли даже 
подвиги национального героя Польши Костюшко.

Давайте же поближе познакомимся с этими выдающимися революционными деятелями, 
отъявленными террористами. Мы нашли Длугошевского в маленьком домишке под 
Варшавой в объятиях его любовницы, пятидесятишестилетней польки Леокадии 
Хоецкой. В их комнате стояла такая жуткая вонища, что мы с трудом смогли войти 
туда. Было такое ощущение, что где-то в комнате находится разлагающийся труп. 
Однако единственное, что мы при обыске нашли, — это старый револьвер, из 
которого невозможно было выстрелить, так как он насквозь проржавел. В каждом 
углу под толстым слоем пыли валялись засохшие корки хлеба и куриные кости… 
Бр-р!…

Поймали мы и Дзержинского. В течение долгих восьми месяцев я допрашивал этих 
партийных деятелей и вместе и поодиночке, тщательно расследовал каждый эпизод, 
описанный в дневниках их обожательниц. Дзержинский и Длугошевский клялись, что 
они не знают ни Галину Мисгер, ни ее подругу Кристину, никогда не встречались с 
ними и не слышали о них.

И я должен признать, что, проведя всестороннее расследование, я не смог найти 
ни малейших доказательств якобы имевшей место пылкой дружбы между ними. 
Очевидно, две женщины выдумали связь со своими идолами и получали для себя 
удовольствие от описания всего этого. Дзержинский отказался давать какую-либо 
информацию, Длугошевский все отрицал.

В ходе допросов мы, тем не менее, обнаружили, что есть темы, которые интересны 
каждому из нас троих. Дзержинский очень любил музыку, сам немного сочинял, 
очень интересовался религиозными вопросами, мистикой, и мы часто часами 
беседовали с ним на различные занимательные темы. Длугошевский был поэтом и 
довольно известным психологом, и я, должен сказать, с какого-то момента начал 
симпатизировать им обоим. Когда они просили меня об услугах, я с удовольствием 
шел им навстречу, потому что получал удовольствие от общения с этими, как 
оказалось, достаточно образованными и в некотором роде культурными людьми. 
Например, я следил за тем, чтобы во время длительного следствия пищу им 
доставляли из столовой офицеров-артиллеристов и чтобы они регулярно получали 
папиросы и газеты.

Через восемь месяцев следствие, наконец, закончилось, и даже если мои 
подследственные и не совершали всех тех преступлений, которые приписали им 
самозваные подруги в своих дневниках, совершено ими было предостаточно, чтобы 
надолго их упечь в тюрьму или на каторгу.

— Дзержинский, — сказал я на прощание этому чрезвычайно уверенному в своих 
идеях человеку, — вы мне все же симпатичны, надеюсь, что мы еще увидимся с вами 
при более благоприятных обстоятельствах.

— С удовольствием, — ответил Дзержинский, которого глубоко тронули мои слова. — 
Я только не понимаю, почему вы считаете мое нынешнее положение таким уж 
неприятным, — с некоторой долей иронии произнес он.

— Послушайте, мой друг. На основании всех собранных мною фактов вас упекут в 
Сибирь на двадцать лет.

Дзержинский улыбнулся:

— Мой дорогой Орлов, неужели вы действительно верите в то, что я пробуду в 
Сибири двадцать лет?

И действительно, Дзержинский был приговорен к двадцати годам каторжных работ, 
но сбежал через шесть месяцев и навсегда ушел из моей жизни.

«Навсегда ушел из моей жизни? — пронеслось у меня в голове. — Нет, вот он, 
Дзержинский, собственной персоной, стоит передо мной…»

Дзержинский! Перед моим мысленным взором возникла виселица, и я понял, что со 
мной покончено. Все это промелькнуло перед моим затуманенным взором за 
считанные секунды.

«Попытаться убежать? Нет, это чистое безумие…» Я продолжал неподвижно стоять 
перед ним.

— Вы Орлов? — спокойно спросил меня самый могущественный человек Советской 
России. Выражение его лица при этом нисколько не изменилось.

— Да, я Орлов.