– Откуда такое богатство?

– Понимаешь, сегодня мои старухи снова несли кур да яйца. Но одна догадливая 
старушенция чопорно поздравила меня с Новым годом и поставила на подоконник сию 
фигуру. Поблагодарил я ее и... тут не смог отказаться.

– Ну, знаешь, – возликовал я, – это дело так не пойдет. Зови на пир медичек!

Пришли четыре молоденькие пресимпатичные докторицы – в кофточках, шарфиках, с 
губками. И нас четверо. Расселись вперемежку на кроватях вокруг нарядно 
возделанного стола и пустились в загул. Произносились дурацкие тосты, 
перебрасывались хохмами, хохотали до одури и кутили до утра. Моя гитара была 
тут в самый раз.

...После затянувшегося ненастья погода все-таки чуть-чуть откупорилась, и мы 
успели разок-другой смотаться на ближние цели, накрыв бомбежкой пару станций и 
какой-то аэродром. Для нас все это прошло без последствий, а там мы погром 
учинили немалый – пожгли изрядно добра и кое-что взорвали. Но опять опустилось 
небо, подули ветры. Машины поглубже затолкали к лесу, потуже зашнуровали чехлы, 
сразу поняли – это надолго.

Вдруг к вечеру, как привидение, возникшее из мглы, над стоянками протарахтел 
«У-2» и, видимо, обрадованный подвернувшемуся аэродрому, с ходу плюхнулся 
лыжами в снег. Как оказалось, вовремя. Пока привязывали его к штопорам, повалил 
густой снегопад и разыгралась пурга. Из второй кабины в овчинном полушубке и 
валенках вылез военный врач из медицинского управления не то фронта, не то 
армии. Представился: Евгений Алексеевич Федоров. Он поинтересовался здешними 
медицинскими силами, надеясь найти у них приют, а услыхав имя Федора 
Дмитриевича Горбова, бросился к нему. Были они, мало сказать, в свое время 
студентами и выпускниками одного курса Московского мединститута – роднила их 
давняя и крепкая дружба.

Женя Ларин по-джентльменски уступил свое жилое пространство Фединому другу, 
перекочевав в свою канцелярию, а Евгений Алексеевич, овладев его местом, был 
вполне доволен и новым ночлегом, и дружеским окружением, особенно если учесть, 
что, потеряй они с пилотом минут пять, их житие – еще неизвестно на каком свете 
– выглядело бы совсем иначе.

Пурга крутила несколько суток, а в нашей комнате то разгорались, то затихали 
оживленные и шумные разговоры. К вечеру к нам неизменно заглядывал Семен Жаров, 
внося в общую атмосферу нового содружества некую лирическую струю, поскольку с 
нетерпением ждал той минуты, когда ему будет позволено снова усладить нас 
Апухтиным. Диковинная странность: среди нескончаемого множества поэтов избрать 
своим кумиром почти забытого к тому времени Апухтина!

Коронным номером в Семеновом репертуаре был, конечно, «Сумасшедший». Семен 
становился в угол и, имея перед собой пространство не более двух шагов, 
принимал, сообразно сюжету, то надменные позы:

		Вы знаете, на днях
		Я королем был избран всенародно...

то трагические – заламывал и воздевал руки, цепляя пальцами потолок, отчего 
оттуда сыпалась труха с клопами,

		Все васильки, васильки —
		Красные, желтые всюду...

метался он из стороны в сторону. От частого повторения мы уже знали почти все 
наизусть и в самых надрывных местах начинали давиться от смеха, а Глеб, громко 
прыская, а то и похохатывая, рисовал на Сеньку уморительные карикатуры. Семен 
на это не реагировал, тянул репертуар до конца, упиваясь не столько Апухтиным, 
сколько собственным вдохновением, а под конец, мстительно тыча в нас пальцами, 
под откровенный хохот исступленно рычал:

		Эй, стража, люди, кто-нибудь!
		Гони их в шею всех!..

Нас это страшно забавляло, и мы не отказывали себе в удовольствии послушать 
Семена и в следующий раз.

Но совершенно неожиданно удивил нас и Евгений Алексеевич. Однажды, в минуту 
душевной свободы, он вдруг приоткрылся и стал читать свои изумительные, полные 
чувств и музыки, очень образные, с легким декадентским ароматом стихи. Читал 
спокойно, совсем тихо, как бы себе. Не о войне, не о привычных мотивах нашей 
души, а о чем-то волнующем, манящем, влекущем в неведомое. Стихи не 
пересказывают. Их запоминают или чувствуют. Они не были записаны, их мало кто 
слышал и в семидесятых годах, вместе с их творцом, ушли в небытие.

Пурга наконец угомонилась, чуть приподнялось небо. Федоровский пилот откопал