встречу с гибелью. Зайти на посадку невозможно: за разворот он потерял бы всю 
высоту и на аэродром все равно не попал бы. Покинуть машину – и парашюты не 
успеют раскрыться, и упавший самолет не только сметет их взрывной волной, но и 
весь аэродром, если бомбы взорвутся, перепашет. Единственный выход – посадка 
прямо перед собой. Не меняя курса, он шел к дороге, ведущей на Тулу. Посадка на 
шасси? Но что пошлет ему бог под колеса? Перевернуться на случайной канавке – 
это сгореть. На фюзеляж? Под ним висят три полутонки с торчащими вперед 
взрывателями...

Пронин сел на фюзеляж.

Дорожная обочина оказалась страшно корявой, бугристой. От прямого удара, хоть и 
стоявшие на «невзрыв», бомбы сработали.

По ночному небу широко расплылось оранжевое зарево. За ним вырвался звук – 
тяжелый, жуткий своей причастностью к последнему мгновению жизни наших братьев. 
Воздух качнулся, дохнул в лицо. Еще минуту аэродром превозмогал оцепенение. Но 
кто-то уже опомнился, замигал огоньками, взревел моторами и пошел на взлет. За 
ним потянулись остальные. С самолетов, проходивших над трагическим костром, 
слетали ракеты, потрескивали короткие пулеметные очереди...

Фронтовая жизнь не раз перестраивалась на ходу. В разгар боевой работы – новая 
всеобщая реорганизация. Полки АДД разделились на две части и образовали 
двухполковые дивизии. Те, в свою очередь, превратились в корпуса. Тихонов стал 
комдивом, Логинов – комкором. Моим командиром полка – недавний комэск Александр 
Иванович Шапошников. Несокрушимо крепкий и сильный, ладный как молодой 
боровичок, неторопливый в движениях, ироничный и рассудительный, этот окающий 
баском нижегородец обошел, не навязываясь, немало других, вполне достойных 
претендентов на новую должность, выделившись, вероятно, не столько более 
высокими командирскими качествами, сколько к тому же своей развитостью, 
интеллектом, эрудицией. Не говорю уж о боевом опыте. Прошел всю финскую, на 
третий день Отечественной бомбил Кенигсберг, отличился в десятках других боевых 
полетов, не раз горел в воздухе, двенадцать дней пробирался от немцев к своим и 
снова, будто и не было тех жестоких встрясок, от которых не сразу приходят в 
себя, возвращался в полк, к своему обычному делу. В начале 1942 года получил 
Золотую Звезду – редкую награду для того времени.

Полк Александр Иванович сколачивал, как строил собственный дом. Костяк, 
состоявший из крепких опытных экипажей и небольшой группы втянувшихся в боевую 
работу молодых, на первый случай был. Не бедствовали и самолетами. На подходе 
были свежие силы – недавние выпускники дальнебомбардировочных школ ночных 
экипажей. Одолев скоротечную программу да кое-что из не шибко закрепленного 
растеряв за долгую дорогу из Средней Азии, они, по строгим летным меркам, не 
были готовы к боевым действиям, хотя, неистово пылая «огнем желания», в бой 
рвались неудержимо. С ними предстояла еще немалая работа. Да и время было уже 
новое – не сорок же первый год, когда за первой обреченной волной самых сильных 
и опытных, особого довоенного сплава экипажей в бой бросались, перемежаясь с 
уцелевшими, целые косяки еще не окрепших и недоученных летчиков, в неисчислимом 
множестве постигавших участь своих предшественников.

Вместе в Павлом Петровичем Радчуком, теперь уже заместителем командира полка, 
мы, все три комэска, Франц Рогульский, Саша Романов и я, возвратясь с боевого 
задания, пересаживались, пока еще держалась ночь, в передние кабины и крутили 
над аэродромом полет за полетом с наконец дождавшимися нас молодыми летчиками. 
Подключался к инструкторской работе и сам Александр Иванович.

Среди тех, кто пришел в новый полк, кто раньше, кто позже, попадались очень 
способные, если не сказать талантливые ребята – Федя Алексеев, Нестор Крутогуз, 
Маслов, Лунев, Борис Кондратюк... Это, конечно, не все, ставшие прекрасными 
боевыми летчиками, не уступавшими порой старой боевой гвардии. Замечательны они 
были и своей непохожестью друг на друга. Может, в этой неповторимости 
характеров и нравов и была их главная сила.

Очень колоритной фигурой был Крутогуз – парень огромного роста, с железными 
ручищами и крутым нравом. В нем было что-то от древних воителей, а необычное 
патриархальное имя только подчеркивало воображаемое сходство. Этот «витязь» 
прекрасно летал, отчаянно рвался на боевые задания и почти страдал от оттяжки 
той вожделенной минуты, когда ему, разумеется, первому среди равных, скажут 
наконец: «Ну, теперь давай сам». Его нужно было сдерживать, охлаждать, иначе, 
совершенно игнорируя даже видимые опасности, он мог свернуть себе шею на первой 
же встрече с любой из них.

Боевое задание он получил, как и жаждал, раньше других, но был глубоко уязвлен, 
когда в переднюю кабину, чтоб не срывать полет, подсел и я, поскольку ночь того 
крутогузовского дебюта выдалась не в меру черной и мглистой, а цель – эта была 
все та же Вязьма – хоть и близкой, но грозной, слепившей массой прожекторов и 
нещадно стрелявшей. На боевом пути я сразу почувствовал, что ручка управления 
неодолимо зажата крутогузовскими лапищами, и поправить что-либо в режиме полета,
 если б в том возникла необходимость, мне не удастся. Оставалось надеяться 
больше на переговорный диктат, чем на вмешательство в управление.