Все погрузились в полное молчание.

Вошел в круг. За Окой, на берегу, кто-то горел. На земле узнал – Иван Шубин. 
Молодой и у нас недавний, но крепкий летчик. Симпатичный синеглазый блондин, 
располагал к дружбе. Передал – подбили. Из облаков вышел с горящим мотором и в 
районе третьего разворота – прямо в землю. Болтанка, конечно, его доконала.

Посадка как посадка. Зарулил на стоянку, но, сойдя на землю, вдруг почувствовал 
в теле незнакомую слабость, апатию ко всему на свете, чуть ли не сонное 
состояние. Ноги мои обмякли, и я зашел под крыло, растянулся на жухлой траве, 
тяжело задышал. Пропади все пропадом! В ту минуту я не смог бы снова подняться 
в воздух.

Ребята курили в сторонке.

Потом все сошло, а после ста граммов водки к завтраку почти забылось. Но днем 
во время сна, мои простыни сворачивались в жгуты, путались в ногах, мешали 
спать.

Под вечер экипаж получил новое задание, а над соснами, в бору, где было наше 
жилье и стоял штаб, как дикое войско, неслись все те же тяжелые тучи и холодный 
ветер не собирался стихать. Все это напоминало вчерашний срыв и порождало 
неприятное чувство не то что неуверенности или страха, но какой-то душевной 
неуютности, которую нужно было как-то преодолеть.

На аэродром с экипажем я уехал пораньше. Самолет был заправлен и готов к полету.
 Авиагоризонт стоял новый, в люках заканчивалась подвеска бомб.

– Бомбы снять, – скомандовал я.

Оружейники недоуменно переглянулись.

– Снимайте, снимайте. Так надо.

В самолет я сел с каким-то злым азартом. Легко взлетел и сразу вошел в облака. 
Швыряло, как и в прошлую ночь. Протянул немного к линии фронта, вернулся и, 
открутив несколько глубоких виражей, убрал газ, пошел на посадку. Душа была на 
месте, настроение взвилось, ребята стали разговорчивей, откликались на шутки, 
вворачивали свои.

– Подвешивать бомбы, пойдем на войну!

О моем срыве в штопор, кроме экипажа, не знал никто.

В метельный день декабря в полку неожиданно появился воздушный стрелок из моего 
предыдущего экипажа Алексей Неженцев. Почти полгода был он в полной 
безвестности, как еще пребывали в ней штурман Алексей Васильев и радист Николай 
Чернов.

Неженцев хорошо помнил, как трудно было противостоять грозовым броскам, 
держаться на месте, ухватившись обеими руками за раму турели, но последний 
бросок в памяти не отпечатался. Обдуваемый встречным воздушным потоком, он 
очнулся в свободном падении и, быстро придя в себя, открыл парашют. Вероятно, в 
тот последний разрушительный миг Алексей ударился головой о ребра кабины, 
потерял сознание и, отпустив руки, был выброшен из самолета сквозь люк или, 
скорее всего, через разлом фюзеляжа.

Приземлился в густом лесу. Под грозой и ливнем переждал ночь, а утром пошел 
искать выход из дебрей. По пути набрел на разбитый, еще дымившийся «Ил-4», но 
этот был не наш. К концу дня, проплутав по лесу, вышел к деревне и, увидев 
мужиков, спокойно и доверчиво направился к ним, чтобы разузнать дорогу к линии 
фронта.

Это, по всем приметам, была деревня Брутово, та самая, что с дедова чердака мне 
чем-то не приглянулась, показалась опасной и которую, имея выбор, я счастливо 
отверг, предпочтя ей другую – Рассвет.

Мужики оказались крутыми. Разоружив и обыскав, они связали Неженцеву руки и 
отвели в немецкую комендатуру.

Что за подлые души! Казалось, русские крестьяне, православные люди, 
потомственные патриоты своей земли, но пришли чужеземные захватчики – 
по-холопьи пресмыкаются перед ними, угодничают. А на фронте небось сыновья в 
Красной Армии. Впрочем, черт их знает, может, тоже у фашистов. Красная цена 
этим «патриотам» – пистолетная пуля. Но Неженцеву сражаться не довелось. В тот 
же день он был доставлен в какой-то крупный штаб. Состоялся допрос. Алексей 
держался молодцом и, сославшись на свою солдатскую должность, никакими 
сведениями, интересовавшими немцев, не порадовал. Те напирали и чтобы доказать, 
будто они и без того располагают широкой информацией, и тем самым