Тонкая это штука – авторитет, особенно комиссарский. Критерии служебного 
положения тут совсем не срабатывают, если даже успешно обеспечивают весь 
комплекс внешних примет почитания. В твердой цене уважения котируется едино 
только нравственный и интеллектуальный масштаб личности. Именно личности, а не 
должности. На войне ценился поступок, а уж если слово – то живое, а не 
мертво-казенное.

Алексей Петрович был далеко не хрестоматийным комиссаром – и внешне совсем 
неброский, и уж никак не трибунный. Больше славился как прекрасный боевой 
летчик и, помнится, никого не морочил ни докладами, ни назиданиями. Был дан ему 
крепкий природный ум, добрая душа и твердый боевой дух. Прошел он, как верный 
солдат своей Отчизны, советско-финскую войну и не замешкался в первый день 
Великой Отечественной. Теперь счет его боевых вылетов шел по второй сотне. 
Летал он наравне с нами, как рядовой командир корабля, но взлетать любил первым,
 а может, и не любил, не видя в том тактических преимуществ, но место впереди 
эскадрильи считал, видимо, своим.

Чулков после бомбежки оршанского аэродрома шел уже домой и был в получасе от 
своих, как вдруг начал сдавать правый мотор: забухтел, закашлялся, пришлось 
выключить. Винт, к несчастью, продолжал вращаться, скольжение стало неизбежным, 
и машина пошла с небольшим снижением. К линии фронта высоты осталось совсем 
немного, но Алексей Петрович и его неизменный штурман Григорий Чумаш по пути 
нашли в районе Калуги площадку базирования наших истребителей и с ходу решили 
садиться.

Ночью такие аэродромы не работают и даже не имеют средств ночной посадки, но 
плошки дежурного «Т» горели, и вдоль полосы приземления Алексей Петрович зашел 
удачно, разве что с некоторым перелетом. Аэродромчик был крохотный, для 
маскировки обставлен стожками, макетами животных, и, когда самолет оказался на 
самом его краю, стрелки-радисты, увидя этот «сельский пейзаж», в один голос 
заорали: «Ложный аэродром!» Алексей Петрович поддался крику, и хотя в следующее 
мгновение Чумаш закричал: «Садись!» – было уже поздно. Левый мотор на полном 
газу тащил машину дальше, но вернуть потерянную скорость и высоту, да еще при 
одной неубравшейся стойке шасси, он был не в силах. На развороте, за пределами 
аэродрома, самолет задел крылом за сосны, провалился к земле и загорелся. Пламя 
от баков поползло к пилотской кабине. Чулков был ранен, и сам подняться не мог. 
Там и сгорел. В огне погиб и радист Дьяков. Превозмогая боль от ушибов и ссадин,
 через турельное кольцо выбрался стрелок Глазунов, но сквозь огонь пробиться к 
командиру не смог. Гриша Чумаш был выброшен из своей разбитой штурманской 
скорлупы и при падении в двух местах сломал в бедре ногу. Он отполз подальше от 
огня, забинтовал клочками белья кровоточащие раны и стал ждать помощи. Она 
пришла с аэродрома. После многочисленных операций нога заметно укоротилась, и с 
летной работой пришлось распрощаться.

В конце года Алексею Петровичу Чулкову было присвоено звание Героя Советского 
Союза.

А после войны профессиональные фальсификаторы канонизировали комиссара по 
разряду бросившихся на таран вражеских объектов.

Это ночью-то, по пути домой, всего лишь с отказавшим мотором!..

Есть что-то оскорбительное, нагло-циничное в этой «заботе» о посмертной славе 
боевого летчика-комиссара. Будто не такой гибели ждали и требовали от него, а 
он взял да и подвел – смерть принял не ту, когда она сама его настигла, а не он 
опередил ее, бросившись с экипажем и машиной на вражье войско. Вот и пришлось 
подправлять «грехи» комиссарской смерти.

Так уж было поставлено дело: наша военно-политическая пропаганда звала своих 
сынов отечества не столько на подвиг, сколько на самопожертвование. «Не щадя 
своей жизни» – звучали навязчивым рефреном боевые речи и строки приказов. Вот и 
набирали «очки». Смерти не надо бояться, но и искать ее глупо.

Григорий Чумаш, не скоро узнав о «новой судьбе» своего экипажа, крепко 
выругался и зло плюнул.

Летал я в те дни не уставая. Душа была взъерошена, нервы напряжены, но 
внутренняя собранность и трезвый рассудок меня, кажется, не покидали. Экипаж 
был хорошо слетан. Петя Архипов бомбил спокойно, без промахов, и мы редко 
возвращались с задания, не оставив на цели видимых следов ее поражения.

В хорошую ночь, когда на обратном пути машина шла как по графику и нам ничто 
ничем не угрожало, в наушниках тихо и осторожно, на высоких нотах, вдруг 
возникала мелодичная песня – мягкая, спокойная, видимо, родившаяся в самой 
глубинке России. Петя всегда начинал с нее:

		Что ты затуманилась, зоренька ясная,
		Пала на землю росой?

Наши ларингофоны были включены во внутрисамолетную переговорную сеть напрямую,