сопровождаемый хохотом болельщиков – стихийная психологическая разрядка перед 
боевым вылетом.

– Ну, а за линией фронта, над целями как? – Об этом Сергей Павлович хотел знать 
все, с подробностями.

Рассказал и про это. Слушал он очень внимательно со строгим и, казалось, 
бесстрастным выражением лица, которое у него, впрочем, не менялось даже в 
минуты расслабленности.

Я вдруг поймал себя на шальной мысли, что вот, мол, мой командир, к которому я 
прислушивался почти два года, ловил каждое его слово, мысль, тот самый Сергей 
Павлович, кто строго и добро, изо дня в день, без всяких назиданий, а примером 
своего труда и жизни внушал мне все самое необходимое, нужное и важное, теперь 
сам нуждался в моем малом опыте и совете. Нет, боже упаси, у меня не мелькнуло 
и слабой тени хотя бы смутного чувства честолюбия. Напротив, я очень боялся 
нечаянно соскользнуть на лиховатый тон, сверкнуть ненароком удальством или тем 
более сгустить все опасности и неожиданности реальной обстановки боевых полетов,
 им пока еще не изведанных. Да и Сергей Павлович был не таков, чтобы не 
почувствовать в первом же неверном звуке или жесте малейшей фальши, если бы я 
ее вдруг допустил, утратив на миг контроль над собою. Он мгновенно нашел бы 
вполне деликатный повод, чтоб тут же прервать беседу.

– Товарищ капитан, как же вы попали в этот полк? – настал черед снова задать 
мне тот же вопрос.

– Да так, как всегда. Вызвали в штаб и вручили предписание. Требуют, мол, по 
указанию Управления ВВС. Сдал эскадрилью – и сюда.

Мне показалось, сказал он это невесело, но с какой-то, ему не свойственной, 
напускной, даже чуть наигранной бравадой.

Сергей Павлович был человеком твердых правил, большого мужества, летчиком 
самого высокого класса. Нельзя ему было отказать ни в смелости, ни в 
решительности. Внутренняя воля и духовная сила – врожденные свойства его 
незаурядной натуры, – как мне виделось, имели четкий отпечаток и во внешнем 
облике: крупные черты лица с нависшими густыми, совершенно белесыми бровями, 
как изваяние, всегда сохраняли суровую сосредоточенность и собранность. У него 
была своя цена словам, поступкам, и этим он не поступался.

Доминошный грохот вдруг оборвался, казарменный гул постепенно угас. Все 
расползлись по койкам. Притихли.

– Пойди и ты вздремни перед ночью. Тебе ведь лететь сегодня.

Но сон сквозь закрытые веки не шел. Появление Казьмина, мало сказать, 
взволновало – встревожило. Как он будет воевать? Все ли хорошо обойдется? Зачем 
нужно было именно его, уже немолодого командира, опытнейшего профессионального 
инструктора отрывать от дела, куда более нужного для фронта именно там, в его 
эскадрилье, из которой он поток за потоком выпускал для боевых полков новые 
экипажи и в которой, кроме него, работали прекрасно подготовленные, полные 
молодых сил летчики-инструктора и командиры звеньев, каждый из которых на выбор 
мог бы с несомненным успехом занять в тихоновском полку место Сергея Павловича, 
в сущности, рядового летчика? В том не было вины моих друзей, тех, что остались 
там, в Бузулуке, проводив на фронт своего командира, но, как сказал поэт, «речь 
не о том, но все же, все же, все же...». Видимо, майор Тихонов хоть и стал пока 
очень осторожно и осмотрительно принимать под свое начало молодое пополнение, 
он все еще тяготел к старым авиационным зубрам.

А солдатом Сергей Павлович был настоящим. Через день пошел на боевое задание 
как ни в чем не бывало, как на плановые полеты в своей эскадрилье. Да так и 
втянулся в эту боевую ежедневность. Он не раз побывал в тугих переплетах 
прожекторов, хорошо был обстрелян с земли, а в двух или трех дневных полетах 
волчком крутился, отстреливаясь, под трассами «мессеров», но в руки им не дался.
 Правда, однажды, доверясь опыту своего нового, но бывалого штурмана майора 
Ковалева (к слову, Казьмин к тому времени тоже был в этом звании), а тот – 
своей интуиции, уже на своей территории незаметно запутались в ориентирах, в 
курсовых углах приводных радиостанций и... потеряли ориентировку. Блудили долго,
 уже не веря, как всегда в таких случаях, пеленгам, подаваемым со своего 
аэродрома.

Но кончилось все благополучно. Домой они, правда, не пришли, но сели без ущерба 
для машины и собственного здоровья на последних каплях горючего в чистом поле 
по соседству с аэродромом. Ночью такие посадки не каждому по мастерству и силам.
 А тут – по высшему классу. На то он и Казьмин!

Тихонов учинил обоим крутой разгон, и Сергей Павлович его молча выдержал. Но 
как смешно и смущенно, в совершенно незнакомом стиле изъяснялся он мне: 
поругивая себя, слегка оправдывался, даже жестикулировал, чего за ним никогда 
не наблюдалось! Я был просто растерян перед этой исповедью, испытывал чувство