экипаж. До сих пор помнится их уже немолодой командир – красивый, коренастый 
мужик с густой, холеной темно-каштановой бородой. Иногда, затеяв игру в 
картишки, его сверстники, из старшего поколения летчиков, посмеиваясь и 
подшучивая, предлагали ему большие ставки под бороду, но он берег ее, лелеял и 
никогда не подвергал риску публичного усекновения. А к лету, накануне трагедии, 
взял да и сбрил. Друзья остро переживали его гибель, но не столько задумывались 
над ее причинами, сколько сокрушенно, видя в том зловещий перст судьбы, не раз 
повторяли: «Ну зачем он сбрил бороду?»

Заметен был и его штурман – майор Ковалев. И боевое дело знал, еще в войнах 
тридцатых годов был хорошо обстрелян, и внешне ладен – стройный, по-молодецки 
подтянут, хоть и годами под сорок, чуть рыжеватенький, с тонкими усиками на 
волевом, но всегда настороженном лице. Иногда в кругу близких ему собратьев по 
духу, теплел, расплываясь в улыбке, и чистым, высоким голосом красивого тембра 
пел русские романсы.

Но не всегда ему везло в летном деле, и с ним не всегда. Он все искал новых, по 
своей душе командиров. Не более чем месяц назад Ковалев неожиданно был 
запланирован в мой экипаж. И нужно было так случиться, чтоб на подходе к линии 
фронта в его кабине вдруг сорвалось крепление астролюка: крышка перекосилась, 
да так и застряла. В кабину сифонила струя встречного воздуха, и Ковалев 
потребовал немедленного возвращения на свой аэродром. А в люках бомбы, ночь 
хорошая, и до цели осталось полпути. Спорили долго, а машина все шла и шла по 
курсу. Он пришел в ярость, но я не сдавался и сказал, что с бомбами садиться не 
буду и раньше, чем их не сброшу по цели, разворачиваться домой не стану. Струя 
из передней кабины доставала и меня, но я вполне понимал, что этот неожиданный 
дискомфорт штурман чувствует куда острее, но также хорошо знал, что работать 
там все-таки можно, особенно если переместиться в переднюю часть кабины. Вечер 
был теплый, и я не стал набирать большую высоту, чтобы не попасть под холодные 
струи. А Ковалев продолжал рычать. До главной цели мы так и не дошли – духу у 
меня не хватило переспорить его, но до запасной, более ближней и злой еще 
больше, чем главная, я его все-таки привез. Отбомбились по всем правилам – 
бомбардир он был славный, – невредимо прошли сквозь зенитный огонь и повернули 
домой. Теперь Ковалев молчал всю дорогу. Больше в одном самолете мы с ним не 
встречались. Из всех пилотов, проигнорировав многих, он наконец предпочел 
Попеля. И вот... Прозевал, конечно, экипаж, а чтоб по правде – стрелки-радисты. 
Ночь-то была со светлинкой, черных ночей немцы не любили и в драку, пока у них 
не было локаторов, в черноте не лезли. Заднюю полусферу, откуда только и идут 
атаки, охраняют стрелки, и никто больше, а они, судя по тому, что не сделали ни 
одного выстрела, за воздухом в ту минуту не наблюдали. Один зевок – и такой 
ценой. Хотя в воздухе другой цены не бывает...

Вечерние визиты немцев были все-таки редки. Чаще всего они появлялись под утро 
– к возвращению полков с задания. Учитывали они, вероятно, и нашу усталость 
после многочасовых полетов в противоборстве с зенитчиками и истребителями, да и 
видимость на зорьке прояснялась.

Однажды на рассвете, еще не тронутом лучами солнца, проглотив на ходу сухой 
столовский завтрак (дело было на запасном аэродроме), мы прямо под крылом на 
моторных чехлах, подтянув к подбородкам застежки комбинезонов и подняв на 
затылок меховые воротники, приткнулись друг к другу и мгновенно погрузились в 
нетерпеливый сон. Вдруг послышалась пулеметная стрельба, пушечный гул и 
возбужденные клики. Что за черт? Открываю глаза и вижу: в сереньком небе, как 
на экране, приближается к аэродрому на небольшой высоте знакомый черный силуэт 
– «Мессершмитт-110»! К нему со всех сторон тянулись разноцветные трассы пуль и 
снарядов, но его не достигали, пролетали стороной, а он как завороженный шел по 
струнке, изредка кренясь то в одну, то в другую сторону, но не уклоняясь от 
огня, как будто весь этот переполох, поднятый на аэродроме, его не касался.

Сна как не бывало. Не дожидаясь пробуждения стрелков, я влетел в их кабину, 
развернул пулемет в сторону «Мессершмитта» и стал ловить его в сетке прицела. 
Боже мой! Какой же он крохотный, ничтожно маленький, этот муравей, быстро 
ползущий в непропорционально толстых прицельных кольцах! Да можно ли попасть в 
него? Я все-таки приладил этого муравья по ракурсу и нажал гашетку раз, другой, 
третий. «Шкас» дрожал от усердия, но пули летели мимо. Чуть подправил – и снова 
мимо. У тех, кто стрекотал из других углов, успехов не больше.

Он так и прошел нетронутым, этот «мессер», курсом на запад – над стоянками, над 
летным полем. Видно, пора ему было после ночного разбоя возвращаться к своим, 
да напоследок решил взглянуть, что за войско собралось тут, на аэродроме?

Может, наши зенитчики, а то и истребители сподобятся все-таки перехватить его 
где-нибудь на пути к линии фронта?...

Но неужто и наш самолет в прицелах противника видится точкой, летящей мухой в 
бескрайнем поднебесье? Признаться, проносясь над бушующей целью, наш 
бомбардировщик мне всегда казался непомерно огромной махиной, занимающей своими 
крыльями полнеба и собирающей на себя все снаряды, а выйдя из зоны огня 
невредимым, не раз со злорадным и торжествующим чувством душевной облегченности 
удивлялся бездарности немецких зенитчиков, не сумевших попасть в такую огромную