больше опираясь на подъемную силу крыльев, пошла, голубушка, как на хорошем 
бетоне.

Разбег обошелся во все четыре километра, если не больше, но важно было знать, 
что сухая, укатанная степная площадь может стать на какое-то трудное время 
запасным аэродромом. Мы и в самом деле настроили их на открытых грунтах немало 
– с казармами, столовыми, средствами управления. Завезли, конечно, топливо, 
боеприпасы. Так, на всякий случай.

Тот взлет с полным весом я сработал с приятным чувством и по-пилотски им был 
доволен, но по-командирски – грунтовые аэродромы, на которые мы рассчитывали в 
своих оперативных планах, всегда вызывали у меня беспокойное и тоскливое 
чувство. Зимы редко бывали морозными, после весны почва сохла до середины лета, 
а там наплывала осень. Сколько же времени бывали в строю те аэродромы, на 
которые тратилось столько сил и средств? Выходит, от силы два-три месяца в году,
 если лето сухое. Однако война с погодой не считается. Ну, а если после посадки 
на грунт и заправки до полного веса брызнет летний грозовой дождик, что не раз 
случалось на учениях, куда деваться? Единственный выход – успеть до мокроты, да 
поскорее «унести ноги» и, проболтавшись несколько часов в воздухе, сожрав, а то 
и слив впустую из каждой машины по нескольку десятков тонн «лишнего» топлива, 
пока вес самолета не осядет до разрешенного посадочного, идти на бетонную 
полосу. На играх все сходило. Но в военное время последствия такого маневра 
страшно представить. Мы этими грунтовыми аэродромами себя и других больше 
утешали, чем на них надеялись. Раздражать начальство своим откровением было не 
принято, да и оно, мы чувствовали, прекрасно понимая проблему, предпочитало 
пребывать в заблуждении, поскольку альтернативы ему не находило. А она была. 
Была в государственном, а не в ведомственном подходе к строительству бетонных 
аэродромов, из-за чего из года в год плодилось их, мелких и слабых, как из 
яичной скорлупы, великое множество, среди которых – ни одного, способного 
принять тяжелый самолет.

Через много лет, получив мощную поддержку моих старших начальников, я доложил о 
превратностях аэродромного строительства на заседании коллегии Министерства 
обороны, но Д. Ф. Устинов, тогдашний министр, сразу прихлопнул эту тему:

– Как строили, так и будем строить.

В общем, авиационные командиры манипулировали аэродромным маневром как умели, 
по возможности избегая посадок на грунт.

Наше вольнодумство приструнил и Андрей Николаевич Туполев, выдав жесткие 
ограничения по ресурсу приземления: одна посадка на грунт равна трем посадкам 
на бетон. Не разгуляешься! Не скоро, но эта вынужденная грунтовая концепция 
постепенно угасла, уступив место более рациональным решениям.

Ущемил нас Андрей Николаевич и по части полетов на малой высоте. Мы б к земле 
не прижимались, да наши бортовые средства радиопротиводействия были, мягко 
говоря, несколько слабоваты, чтоб эффективно противостоять станциям обнаружения 
и прицеливания ПВО противника. Куда надежнее могла прикрыть нас от 
преждевременной засечки на опасных участках полета малая высота, поскольку 
радиоизлучения локаторов почти не касались земной и морской поверхности. На 
тренировках с отечественной ПВО, если план полетов удавалось сохранить в тайне, 
наши корабли на малой высоте проходили незамеченными и нетронутыми через 
огромные пространства. Со своими – что с того? Но дело в том, что 
радиолокационные поля вероятного противника, общая картина которых нам была 
хорошо известна, мало чем отличалась от советских. И это нам давало немалый 
шанс.

Полеты на высоте 100, 200, 300 метров мы затеяли, как водится, тоже «без 
спросу», не видя в том какой-либо крамолы, но, как оказалось, самолетная 
конструкция, особенно в летнее время, в турбулентном воздухе от земных 
испарений, претерпевает повышенные нагрузки. И Туполев присудил: один час на 
малой высоте – два часа самолетного ресурса. Накладно, конечно, и ресурсом 
разбрасываться не дело, но от этой, пожалуй, единственно надежной возможности 
проникнуть к целям более или менее незамеченными мы отказаться в то время не 
могли. Да и позже, когда появились новые, более сильные, но все еще слабые 
средства радиопротиводействия и даже дальнобойные противорадиолокационные 
ракеты, от малых высот мы не открещивались.

Неожиданная задача досталась экипажу замкомэска Андрея Дурновцева – взорвать 
над полигоном 50-мегатонную ядерную бомбу. Если учесть, что мощность 
сработавшей над Хиросимой атомной бомбы составляла всего лишь одну пятидесятую 
часть одной мегатонны, можно представить, какой зверь сидел в той, что 
подвесили Дурновцеву. «Кузькина мать», как нарекли ее на хрущевском жаргоне 
атомные спецы, в люки не лезла (это в нашу-то махину!), и для нее пришлось 
готовить специально доработанный самолет, под которым она только холкой 
пряталась в фюзеляже, а массивными бедрами красовалась снаружи.

Когда Дурновцев после сброса этой дуры сумел к моменту взрыва отойти от 
полигона (мотая на полном газу, пока она спускалась под парашютной системой) на