попал на строевой аэродром и с видимым удовольствием, щурясь на ярком солнце, 
глубоко вдыхал чистый степной воздух, всматривался в синие очертания горизонта, 
в спокойный простор украинских далей и, так же молча, провожал взглядом череду 
взлетов и посадок, проходы кораблей над взлетно-посадочной полосой. Он не 
приглашал к разговору ни командующего армией, ни командира дивизии, не нарушая 
молчания сидевших рядом с ним.

Когда самолеты зарулили на дозаправку, командующий приказал доложить ему о 
состоянии дел в полку. Но это была скорее беседа, чем доклад.

Вечером в штабе дивизии он очень коротко поставил командирам новые задачи и под 
конец спросил присутствующих: нет ли к нему вопросов? Обстановка была простой, 
ненатянутой, я почувствовал за грозным, в звездах, мундиром главного маршала 
доступность и человеческую доброту и спокойно сказал, что намерен просить его 
отпустить меня на учебу.

– Я обязательно вас поддержу, – ответил мне командующий.

Теперь комдив Виталий Филиппович поперек моих устремлений не станет! Новый 
рапорт пошел по команде.

Времени прошло немало, пора бы и вызывать, но вдруг от Новикова в штаб дивизии 
примчала телеграмма: «Запросите у Решетникова согласие учиться в Академии 
Генерального штаба». Вот это номер! Что за академия? Я о ней только и того, что 
слышал, а тут – «запросите согласие». Но вмиг разузнал и без малейших раздумий: 
«Согласен!»

Осенью 1954 года попрощался с полком, поцеловал жену и сына, которым здесь 
будет жить куда удобнее и легче, чем в московских времянках, и укатил. Семью не 
забывал, виделся, то встречая в Москве, то при малейшей возможности навещая их 
дома. И никогда не жалел, как и жена, что поступил именно так, а не иначе.

Неординарность моего положения в академии состояла не столько в том, что на 
авиационном факультете я оказался единственным командиром полка среди тех, кто 
уже прошел эту ступеньку и возвышался на следующей, а то и двумя-тремя повыше, 
сколько в моей «некондиционности» по части образования, поскольку в отличие от 
всех остальных у меня не было академического диплома, без которого, по правилам,
 в эту академию попасть было трудно.

На этот раз Москва для меня почти не существовала. Разве что в иные воскресенья,
 когда академия была на запоре, находил душе утеху то на художественных 
выставках, то в театрах. С последним звонком, возвещавшим об окончании лекций, 
мои новые друзья по учебной группе, нетерпеливо полистав еще с полчаса, ну, 
может, с часик, свои записки и конспекты, готовясь к завтрашнему дню, 
опечатывали личные сейфы и отправлялись к семьям. В наступившей гулкой тишине я 
засиживался до самой ночи и, не отрываясь от учебников, справочников, схем и 
карт, подгонял все то, что остальным было давно знакомо. Зато не отставал и 
«средний балл» не портил, а дипломную работу сумел защитить на «отлично».

В то время я с удивлением узнал, что совсем недавно в этих стенах учился 
Александр Евгеньевич Голованов. После того как в мае 1948 года, без каких-либо 
серьезных обвинений, а лучше сказать, по той же прихоти «самой сильной руки», 
Александр Евгеньевич был снят с должности командующего Дальней авиацией, он 
исчез с горизонта настолько, что о нем долгое время никто ничего толком не знал.
 Но потом кое-что прояснилось.

Хорошо понимая (хотя бы по недавнему печальному опыту А. А. Новикова), что 
вслед за отстранением от должности государственного или военного деятеля такой 
высокой категории, к которой принадлежал и Голованов, обычно следует арест, 
Александр Евгеньевич наглухо замкнулся на загородной даче и около года, почти 
забытый, нигде не появлялся. Формально он числился в распоряжении министра 
Вооруженных Сил, но к делам не привлекался и не напоминал о себе даже ради 
денежной получки. И еще, говорят, оброс до неузнаваемости. Но спустя почти год 
Сталин вдруг спросил А. М. Василевского:

– А где Голованов?

Почувствовав в вопросе «положительный заряд», министр нашелся и моментально 
доложил, что Голованов планируется на учебу в Академию Генерального штаба. 
Сталин отнесся к такому решению одобрительно.

Когда на дачу срочно был доставлен чуть ли не мешок денег причитающегося почти 
годового оклада, Голованов понял: обошлось!

В 1949 году он был зачислен в академию и предпочел не авиационный, а 
общевойсковой факультет. Учился блестяще, поражая бывалых сухопутных стратегов 
своей военной эрудицией и неординарностью мышления. И как ни странно, после 
окончания наук вернулся не в авиацию, а попросился на общевойсковую должность, 
желая, так сказать, практикой укрепить совершенство своих познаний и в этой 
области военного дела. Предложений было немного, пришлось согласиться на