командиром корпуса, Василий Иванович принял его дивизию, а я – этот же полк. 
Позже случилась перемена и в воздушной армии – туда пришел новый командующий.

Работать стало труднее. От летных забот я не отошел, а взвалив на себя все 
остальное, почувствовал, как коротки были сутки. К тому же произошли передвижки 
и в управлении полка. Смена «караула» на некоторых ключевых постах оказалась 
неудачной, общей «тяги» поубавилось, и мы потихоньку поползли вниз. Для начала 
полк пару раз провалился на крупных министерских учениях – лихо промазал во 
время бомбометания по радиолокационной цели на «чужом» полигоне. И хотя мы были 
не в одиночестве, нас это слабо утешало. Резонанс вышел гулкий – аж на все ВВС. 
Остряки не упустили случая тот провал (поскольку полигон лежал в сталинградских 
степях) окрестить горькой шуткой: «Закат полка под Сталинградом».

Загадок не было. Рановато поверили штурмана, будто они уже приручили тот чертов 
«кобальт», и потому слишком самонадеянно обошлись с незнакомым полигоном, а там 
и цели как-то странно светили, и подозрительные засветки, сбивая с толку, 
ползали по экранам, да и ветры на боевом пути вели себя совсем не так, как на 
нашем, привычном.

Пришлось перетряхивать штурманские группы в каждом экипаже, докапываться на 
разборах до малейших просчетов, даже если они вели к хорошему результату, но не 
дотягивали до пятерочных. На публичных анализах собственных ошибок, в спорах 
друг с другом обнажались немалые методические промахи, о которых мы не 
подозревали. Конечно, стали почаще наведываться в «чужие» веси – побомбить, 
поприцеливаться.

Что-то уже шевельнулось, мы снова начали «набирать высоту». Окреп средний балл 
качества боевого применения, и не дай бог кому-то потянуть его вниз: сам же, 
дрожа от нетерпения, будет ждать следующего залета на полигон, чтоб 
реабилитироваться перед всем полковым миром и своей совестью. Завязалась 
молчаливая, но острая борьба без всяких там «повышенных обязательств» за самую 
лучшую серию бомб. Отличных, по нормативам, полк с полигонов привозил немало, 
но среди них всегда выделялась та, что накрывала самый центр цели или ложилась 
ближе всех к нему. На разборе «чемпион» возвеличивался и презентовался 
хрустальным кубком или вазой – изделиями в те годы вполне доступными, на 
которые в полковой казне всегда хватало наградного бюджета. Был в этом, скорее 
всего, некий спортивный заряд, если не сказать, азарт, в котором любой, даже 
самый молодой, штурман имел возможность публично «обштопать» всех именитых 
бомбардиров, ну а уж те старались не оплошать.

Полковая шкала оценок боевого применения поднялась довольно высоко, по крайней 
мере выше, чем у других, и держалась устойчиво, но по инерции сталинградских 
впечатлений нас все еще не хотели замечать. Да мы на глаза начальству и не 
лезли.

К тому времени удалось укрепить управление полка, обрели хороший запас 
прочности и все другие звенья полковой структуры. Пришли к нам два 
замечательных Андрея: начальник штаба Иришин и замполит Никишин. Один внес 
четкий ритм в работу штаба и полковых служб, другой, избавив нас в меру своих 
возможностей от казенных формальностей, к которым и сам относился с иронией и 
скепсисом, плотно и продуктивно работал вместе с полком и, в отличие от его 
предшественника Егорова, норовившего вогнать даже летное время в тотальные 
политзанятия, знал цену времени и конкретному делу. Однажды, незадолго до 
появления Никишина, когда после нескольких дней ненастья вдруг проглянула 
долгожданная летная погода и я, сдвинув плановые часы политучебы на другое 
время, дал команду готовить полк к полетам, Егоров вознегодовал, обвинил меня в 
политическом недомыслии и, не сумев «образумить», бросился к телефону с 
жалобами начальнику политотдела дивизии Тарасенко. Тот не замедлил вызвать 
нечестивца на ковер и, учинив бурную выволочку, приказал немедленно закрыть 
полеты и приступить к политучебе. Это был еще один крепкий урок по части 
«единоначалия на партийной основе». Уже в двери, вдогонку, Тарасенко мне резко 
бросил:

– Я выбью из тебя эту тихоновщину!

Вот оно что! За мною следовала тень Василия Гавриловича. Видно, крепко был он 
не в чести у политработников, коль «покатилась дурная слава» в чужой политотдел,
 заодно прихватив и мое имя.

Но что за глупое заблуждение! Да, был Тихонов строг и крут с ленивцами и 
нахалами, к какому бы «клану» – командирскому ли, штабному или техническому – 
они ни принадлежали, а попадись на безделье политработник – и его не жаловал. 
Но ревнители их корпоративной чести всегда в том видели нечто большее, чем 
армейскую строгость – чуть ли не покушение на сами «основы», а того не замечали,
 что среди его близких друзей бывали и политработники. Толковые, конечно, не 
зацикленные.

Егоров, слава богу, пошел с повышением, а с Андреем Семеновичем мы работали 
очень дружно. Он, по-моему, знал самое важное – не мешать главному делу, а на 
ритуальные мероприятия он всегда умел находить время.