шки. Уже во второй раз оркестр сыграл модный фокстрот "Паприка" и танго 
"Ночь в Монте-Карло", - кинематопраф принес этим мелодиям всемирную известность.
 

Выйдя из ресторана, Кертнер, отказался от автомобиля дирекции, не сел в 
таксомотор. Он решил пройтись перед сном по опустевшему, притихшему Берлину. К 
тому же два-три бокала рейнского оказались, по-видимому, лишними, в голове 
слегка шумело. 

7 

К ночи рекламный румянец столицы слинял. Почти все фонари потушены рачительной 
рукой бургомистра, - в Берлине жили экономно, а еще больше старались показать: 
после того как у Германии отобрали колонии, здесь вынуждены экономить и 
отказывать себе буквально во всем. 

Этьен прошел по Тирпицуфер, в самый ее конец, прошел мимо громоздкого, мрачного 
четырехэтажного дома No 74/76; здесь помещается абвер. 

За какими темными окнами - кабинет адмирала Канариса? 

В стороне остался Ландверский канал. Этьен поравнялся с большим темным зданием. 
У парадного подъезда, у ворот прохаживались шуцманы. Хотя Этьен стоял на 
противоположном тротуаре, он прочел вывеску у освещенного подъезда: "Союз 
Советских Социалистических Республик. Полпредство". Кто-то подъехал в "газике" 
и вошел в здание. 

Этьен тоскливо поглядел и зашагал к Тиргартену. 

Он шел по набережной вдоль парапета, глядя на темную воду канала, покрытую 
рябью. Остановился и вгляделся в свое отражение на воде, высвеченное одиноким 
фонарем... 

И ему представилась такая же ночная, взъерошенная весенним ветром вода в 
Москве-реке. Плывут одинокие льдины. Дворник в тулупе и треухе скалывает лед на 
набережной. Звонкая капель. 

По набережной идут Этьен и Старик. Оба в форме двадцатых годов остроконечные 
шлемы, шинели с "разговорами". У Старика на петлицах три ромба. 

Старик отстает на несколько шагов от Этьена, критически приглядывается к его 
походке. 

- А тебе пора отвыкать от строевой выправки, - говорит Старик строго. 

- Стараюсь, Павел Иванович. Не получается. 

- Отвыкнешь. И фрак научишься носить. И цилиндр. - Старик остановился. - А вот 
притворяться в чувствах потруднее. 

- Ну и дела, - ухмыльнулся Этьен. - Позавчера - комиссар бронепоезда. Вчера - 
слушатель академии. Сегодня - летчик. А завтра - коммерсант? Этьен попробовал 
сменить походку на более свободную. - Ну как? 

- Чуть-чуть лучше, - подбодрил Старик и продолжал серьезно: - Ты и завтра 
останешься летчиком. Летчиком свободного полета! Ты должен будешь видеть дальше 
всех и немножко раньше, чем увидят другие. И коммерсантом ты станешь не простым.
 - Старик рассмеялся и хлопнул Этьена по спине. Бальзаковский банкир Нюсинжен - 
щенок по сравнению с твоим коммерсантом!.. - Старик помолчал и спросил 
потеплевшим голосом: - Сколько дочке? 

- Два года. 

- А Наде сказал? Командировка длительная. 

- Она согласна. 

- Длительная и опасная... Может, еще раз обдумаешь? 

- Я обдумал еще семь лет назад. В восемнадцатом. Когда вступал в партию... 

Подошел шуцман, подозрительно пригляделся - не собрался ли ночной прохожий 
топиться? Слишком долго смотрит в воду. 

Легкая усмешка мелькнула на лице Этьена, и он пошел дальше. 

Навстречу ему, пристукивая деревянной ногой, шел по аллее пожилой солдат в 
кителе, с крестами и медалями времен Вильгельма. 

- Гуте нахт, майн герр. 

- Гуте нахт. 

"Этот доковыляет до дома, снимет на ночь протез, чтобы культя его отдохнула, - 
невесело подумал Этьен. - А я и во сне не смею забыть, что я Кертнер". 

Едва войдя в сад, он присел на скамью, снял шляпу и подставил лоб теплому 
ветерку, который доносил дым из печных труб. 

В Берлине еще топили; здешний климат - не чета миланскому... 

Ему не следовало сегодня пить на банкете, но прослыть неучтивым, стать белой 
вороной... Не станет же он жаловаться благосклонному к нему "Вильгельму Второму 
- Гинденбургу" на плохое самочувствие? 

Только Тамара и Гри-Гри знают, что с конца зимы у него сильно колет в бо