й случай покидает страну. Это тоже 
иранская традиция - переждать тяжелые времена в Париже или Ницце в твердой 
уверенности, что все образуется. В прошлом именно так и происходило. 
 Менялы-сафары одеты аккуратно, на европейский манер. Перед каждым небольшой 
столик-лоток, с прозрачными стенками и стеклянной крышкой. На зеленом сукне 
солидно поблескивают золотые монеты и пластины. Торговля без обмана, в открытую,
 медяшку покупателю здесь не подсунут. Менялы смотрят на всю происходящую 
вокруг нелепицу без трепета, есть у них какой-то свой ангел-хранитель, 
берегущий и от бунтовщиков, и от властей. Кажется несведущему, воспитанному в 
другой традиции иностранцу, что вот-вот взревут мотоциклы, зазвенят разбитые 
лотки и витрины, налетевшие молодчики соберут сокровища в кожаные мешки, пока 
их сообщники держат под дулом автоматов перепуганных, дрожащих менял и 
случайных прохожих. Или же, думается чужестранцу, появятся строгие бородатые 
молодые люди, тоже с автоматами, вежливо, но твердо попросят спекулянтов-менял 
проследовать в автофургон с решетками на окошечках, а лотки опечатают и бережно 
перенесут в надежные места для составления описи. Ошибка, ошибка! Плохо знаете 
Иран! Исчезают товары, исчезают люди, жизнь становится суше, тяжелее, тревожнее,
 но золото поблескивает на зеленом сукне, и радугой переливаются вееры банкнот 
на перекрестке улиц Фирдоуси и Манучехри, напротив парадного въезда в 
английское посольство. 
 Во всем этом для иностранного наблюдателя есть какая-то беспокоящая неувязка. 
Идет ожесточенная борьба, по существу гражданская война. Позиции комбатантов не 
обозначены на карте, не роются окопы, не захватываются населенные пункты. (Хотя 
и такие вещи случались в Прикаспии, в горах Мазандарана, где противники 
хомейнистов на два-три дня освобождали городок Амоль.) Это ползучая война, 
подземный пожар, языки пламени которого могут вырваться на поверхность в любое 
время и в любом месте. Население вооружено. Старая криминальная полиция, 
жандармерия получают жалованье, но ни в какие дела не ввязываются - слишком 
много властей, каждый мулла может обвинить честного полицейского в 
антиисламских действиях. Ходят чиновники на работу, посмеиваются и горюют над 
всеобщим помешательством, ставят печати и штампы, если это требуется, ждут 
лучших времен. Стражи революции уголовной преступностью не занимаются. 
Исламские комитеты блюдут порядок в своих кварталах - мохалла, искореняют 
крамолу. Ни опыта, ни квалификации для борьбы с грабителями у них нет. Все 
компоненты вроде бы налицо - смута, слабая и разобщенная власть, богатые купцы, 
оружие у каждого. Должны быть налеты, грабежи, разбойные нападения, должны 
появиться свои иранские Япончики и Диллинджеры. Возможно, изменяет память, но 
за все послереволюционные годы в Иране был ограблен один периферийный банк и 
предпринята неудачная попытка налета на банк в Тегеране. Ворвались два 
вооруженных юноши в банк и потребовали деньги. То ли вид у них был не слишком 
решительный, то ли привыкли тегеранцы к оружию, но служащие затеяли с ними 
переговоры и ухитрились вызвать стражей. Отбивались налетчики, пока патроны не 
кончились, и сдались. 
 У перса нет склонности к применению насилия в целях наживы. Это явление было 
подмечено нашими соотечественниками еще во времена первой иранской революции в 
начале века. Я с удовольствием привожу своему спутнику заученную цитату из 
книги К. Смирнова, изданной в 1916 году в Тифлисе: "Жители Персии понятия не 
имеют об экспроприациях, и даже случаи воровства редки. Купец везет из банка 
несколько мешков с серебряной монетой и может быть спокоен, что его никто не 
тронет. ...Нет властей, нет законов, а между тем случаи убийств, грабежей и 
других крупных правонарушений, не считая колоссальных мошенничеств, чрезвычайно 
редки... Кроме некоторых острых моментов, когда безумствовали солдаты и 
всадники, в столице все время было совершенно спокойно и безопасно, несмотря на 
полное отсутствие ночных сторожей и тому подобное... В Европе и без всякой 
революции в самое спокойное время в городах гораздо больше убийств, разбоев, 
грабежей и тому подобных случаев, чем было в Персии в разгар революции". 
 Времена изменились, гибнут десятки и сотни людей каждодневно, но грабежей и 
разбоев, как и в начале века, практически нет. 
 Рядом с конторами менял по улицам Фирдоуси и Манучехри ковровые и антикварные 
магазины. Туда мы не заходим. Западные дипломаты для покупки персидских ковров 
и прочих редкостей пользуются услугами надежных частных посредников. В первые 
месяцы исламской власти распродавалось на аукционах имущество шахской семьи, за 
бесценок приобретали власть имущие и ковры, и картины, и люстры, приобретали 
сами, позволяли делать это своим знакомым и родственникам. Один делец за 
четыреста долларов купил скрипку Страдивари и продал ее в Нью-Йорке за полтора 
миллиона. Воспользовались распродажей и западные посольства, помогали старые 
связи из деляческого мира. Советским гражданам не позволяла покупать ковры и 
иные редкости скромность зарплаты, отсутствие соответствующей товароведческой 
эрудиции и поэтому интереса. 
 Итак, проходим мимо антикваров. Они скучают. Суровый ветер революции вымел из 
Ирана чуть ли не триста тысяч американцев, англичан, западных немцев, 
итальянцев, банкиров, экспертов, туристов, артистов кабаре, военных и 
гражданских советников. Для антикваров наступил мертвый сезон. 
 Увешаны стены лавок традиционными персидскими миниатюрами. Мотивы Омара Хайяма 
- красота, любовь, стремительность течения жизни и равнодушная, всепоглощающая 
вечность. Красивой вязью, золотом и кармином на слегка пожелтевшей бумаге 
выписано простое изречение: "И это пройдет", как безнадежный общий знаменатель 
и труда художника, и бессмертных стихов, и сумеречной антикварной лавки с ее 
печальным владельцем. Груды потемневших серебряных браслетов и ожерелий, 
покрытые зеленью медные блюда, агатовые печатки, ржавые кинжалы, монеты былых 
времен, расписные старинные пеналы для каламов, страницы рукописей, хрустал