| |
В.Ф. ГРУШКО
СУДЬБА РАЗВЕДЧИКА
КНИГА ВОСПОМИНАНИЙ
МОСКВА
«МЕЖДУНАРОДНЫЕ ОТНОШЕНИЯ»
1997
УДК 351.746.1 (47+57)
ББК 67.401.212(2)
Г91
ISBN 5-7133-0916-9
Издание осуществлено при финансовой поддержке «Русского страхового центра»
© В.Ф. Грушко, 1997
© Подготовка к изданию и оформление изд-ва «Международные отношения», 1997
ОГЛАВЛЕНИЕ
Предисловие 5
Небольшое вступление 8
Глава 1 Уроки войны 10
Глава 2 Из Перми в Москву 20
Глава 3 Новый дипломат в Норвегии 29
Глава 4 Воспоминания о Шолохове 40
Глава 5 Премьер-министр Норвегии Герхардсен и его супруга
Верна 49
Глава 6 Из дипломатии в разведку 64
Глава 7 В двойной роли 77
Глава 8 Хрущев и Косыгин 91
Глава 9 «Женщина в посольстве» 100
Глава 10 Свободное время одного из руководителей разведки —
короткая глава 107
Глава 11 В англо-скандинавском отделе разведки 111
Глава 12 На пути к «бархатным революциям» 129
Глава 13 Олег Гордиевский 141
Глава 14 Трехолт — жертва интриги 150
Глава 15 Две судьбы — Руст и Соутер 160
Глава 16 Переход в контрразведку 166
Глава 17 Профили председателей КГБ 176
Глава 18 Горбачев 190
Глава 19 Чрезвычайное положение — так называемый «путч» 203
Глава 20 От сумы и тюрьмы не зарекайся 211
ПРЕДИСЛОВИЕ
Виктор Федорович Грушко
До 1989 года это имя было известно довольно узкому кругу советских
специалистов-международников, занимающихся проблемами Восток—Запад. Это не
удивительно, так как с 1954 по 1960 год Грушко находился на дипломатической
работе, а с 1960 года выбрал нелегкий путь разведчика, пройдя за 30 лет от
младшего оперативного уполномоченного, лейтенанта до генерал-лейтенанта,
первого заместителя начальника советской внешней разведки. До наступления
периода гласности в нашей стране даже разведчики не имели возможности
знакомиться с воспоминаниями видных представителей органов государственной
безопасности. Художественная литература давала некоторое представление о
деятельности советской разведки и контрразведки, но описывала преимущественно
подвиги, героизм служения Родине. Непревзойденным мастером этого жанра был мой
добрый знакомый Юлиан Семенов (ныне, к сожалению, покойный), написавший на
документальной основе ряд романов и повестей.
В 1989 году имя В.Ф.Грушко впервые стало появляться на страницах советских
газет. Дело в том, что в это время он был назначен заместителем председателя —
начальником Второго главного (контрразведывательного) управления КГБ СССР — на
более открытую и даже предусматривавшую периодические появления на публике
должность. Ряд выступлений В.Ф. Грушко перед депутатами Верховного Совета,
интервью иностранным журналистам запомнились конкретностью и новизной
приводимых фактов о шпионаже и вмешательстве спецслужб стран Запада во
внутренние дела Советского Союза. Годом позже Виктор Федорович становится
делегатом последнего съезда КПСС и затем — членом ЦК КПСС.
В августе 1991 года его имя вновь на слуху, на этот раз в совершенно
неожиданной и трагической связи. Грушко, ставший к этому времени первым
заместителем председателя КГБ СССР и генерал-полковником, арестован после
небезызвестной попытки ГКЧП ввести в стране чрезвычайное положение. Несколько
месяцев в тюрьме в качестве подследственного, равно как и обвинение в измене
Родине, довели его здоровье до такого состояния, что следствие было прекращено.
Коллегам и друзьям генерала, знавшим его несколько десятков
5
лет, было крайне тяжело сознавать, что патриота Родины, имевшего перед ней
огромные заслуги, кощунственно подозревают в «заговоре», наносят непоправимый
вред здоровью. Встреча с Виктором Федоровичем в военном госпитале после
освобождения навсегда останется у меня в памяти. Он с трудом передвигался,
похудел килограммов на 20 и находился в тяжелой депрессии.
Остальные узники «Матросской тишины» в это время продолжали ждать обвинения
и приговора. Спустя продолжительное время генерал армии В.И.Варенников, тоже
обвиняемый по сфабрикованному «делу о ГКЧП», выиграл его в суде и доказал, что
никакого «преступления» не было.
Воспоминания В.Ф.Грушко, думается, привлекут внимание самых разных
читателей. Его книга встанет в один ряд с мемуарами видных руководителей
советской разведки 70-90-х годов — В.А. Крючкова, Л.В. Шебаршина, В.А.
Кирпиченко, Н.С. Леонова, Ю.В. Дроздова, интереснейшими архивными публикациями
Центра общественных связей Службы внешней разведки России последних лет.
Особое значение мемуары имеют для международников со стажем и без оного с
точки зрения ознакомления с малоизвестными страницами и эпизодами отношений
Советского Союза со странами Европы, которым автор посвятил почти четыре
десятилетия своей жизни. Целый ряд имен деятелей, игравших важную роль во
внешней политике Советского Союза в 60-70-х годах, приводится в воспоминаниях
впервые.
Виктор Федорович Грушко, разведчик и дипломат, не нуждается в рекомендациях
как профессионал. Его образованность, видение перспективы, стиль работы,
конкретные результаты помнят все, кому довелось работать с ним, независимо от
ранга. Особенно много он сделал для того, чтобы привить молодому поколению
разведчиков те навыки, которыми может гордиться российская внешняя разведка
сегодня.
Осенью 1995 года в Норвегии вышла книга известного историка и писателя
Альфа Якобсена «Цена подозрительности. Война вокруг специальных служб». В ней
есть строки, понятные читателям, представляющим сложность установления и
поддержания контактов с влиятельными представителями Запада в тяжелейшие
периоды холодной войны.
«Первое, что установила норвежская тайная полиция, — пишет Якобсен, — это
то, что только что прибывший дипломат советского посольства 24-летний Виктор
Грушко постучался в дверь супружеской четы премьер-министра Эйнара Герхардсена
с цветами в руках. Грушко только что окончил Московский институт международных
отношений и в ноябре 1954 года получил назначение на работу в посольство в Осло
в качестве стажера. Он относился к новому поколению советских людей, которое
жаждало потепления международ-
6
ного климата и выступало за смягчение отношений с Западом после смены власти в
Кремле. Он был сыном бедного токаря, родился в Таганроге, что на Азовском море,
и обладал большой интеллигентностью, умением привлекать к себе людей и
работоспособностью. Никто из сотен советских дипломатов и разведчиков, которые
работали в Осло в послевоенное время, не причинял норвежским службам
безопасности столько головной боли, сколько Виктор Грушко. Случилось так, что
приветы, которые он передавал в 1954 году супруге премьера Берне Герхардсен,
стали началом редкой карьеры. Через 35 лет после первого скромного приезда в
Осло он выдвинулся на выдающиеся роли в советской иерархии. Виктор Грушко стал
генерал-полковником и первым заместителем председателя всего КГБ».
Книга В.Ф.Грушко охватывает целую жизнь — время свершений, неудач, ожиданий
и перемен. Это время достойно осмысления и воспоминаний.
В.И. Жижин
генерал-майор,
бывший заместитель начальника советской внешней разведки
НЕБОЛЬШОЕ ВСТУПЛЕНИЕ
Все. Мне некуда больше спешить. Я дома. Привыкаю постоянно быть дома. В
жизнь постепенно входят новые, непривычные организационные начала. Встаю рано,
как всегда, потом душ, завтрак. Затем — ежедневно — два укола, делать которые
научился во время долгих месяцев пребывания в госпитале. И прогулка в Филевский
лесопарк. Какое это чудо — природа! Зелень, солнце, голубое небо, вековые
деревья вдоль излучины Москвы-реки — все вокруг заставляет признать: жизнь
прекрасна. Иду со своим другом-палкой по знакомой тропе. Иду медленно,
размеренно. Вот первая скамейка. Здесь отдых. Скамейки тоже становятся моими
друзьями. Их у меня пять. Я им верен. На каждой отдыхаю десять минут. Боль за
это время проходит. Можно идти дальше. Каждый день один и тот же маршрут, и
каждая прогулка приносит радость. В движении пробуждается память — удивительная
способность человека видеть свою собственную жизнь с раннего детства до
последних дней. Но это не кино, где события взаимосвязаны и развиваются по
восходящей. Здесь твоя жизнь. Она тоже развивается, только память сохранила ее
в ярких, но разрозненных эпизодах. До того ярких, как будто они были вчера,
хотя в действительности происходили десятилетия назад. У памяти свои законы.
В дни первых прогулок по моему чудо-парку в памяти чаще других воскрешались
события последних двух-трех лет. Назначение на должность заместителя
председателя КГБ, бурное лето 1991 года — предавгустовские и роковые пять
августовских дней и ночей. Танки на улицах Москвы, заседания в Кремле, отъезд
председателя в Форос. Разговор с Президентом. Арест, тюрьма, допросы
следователя. Разговор с Генеральным прокурором. Долгие и темные дни в тюремной
камере вместе с уголовниками. Чувство величайшей несправедливости. Желание как
можно скорее покончить со всем этим и уйти из жизни. Затем болезнь, отделение
реанимации и тянущиеся до бесконечности дни и месяцы в больнице. Уколы, сотни
уколов, пе-
8
реливания крови, капельницы. И вот освобождение: встреча с женой, сыновьями и
друзьями. Прекрасные и одновременно тяжкие минуты. Наконец, отставка. Круг
замкнулся. Теперь мне некуда спешить. Ни сегодня, ни завтра, никогда вообще.
Но память, память моя спешит. Она возвращает меня в далекие годы. Отчетливо
воскрешается детство. Материнские руки, улыбающийся отец. Любовь, юношеские
мечты. Удивительно, я помню эти мечты, как будто не было пяти десятков лет.
Учеба — школа, институт — в памяти проносится как миг. Но память рациональна.
За каждым мигом как бы скрываются большие книги, которые можно листать страница
за страницей. Но еще интереснее то, что можно открыть ту страницу, какую хочешь.
Например, институт. Лекции академика Е.В.Тарле о внешней политике России XIX
века. Они настолько потрясли меня в студенческие годы, что идеи, факты и
события помнятся и поныне. Мое понимание национальных интересов Отечества во
многом складывалось в те далекие дни, когда мы, второкурсники МГИМО, слушали
блестящие лекции выдающегося историка.
Институт — это не только лекции, семинары, изучение языков, ни и жизнь
страны в начале 50-х годов. Открываю в памяти новую страницу: смерть и похороны
Сталина. Вместе со своими товарищами-студентами прохожу мимо гроба в Колонном
зале Дома союзов. Осознаем, что в стране начинается новый отсчет времени.
Тревожно, но теплится и громадная надежда на лучшее.
1954 год. Окончание института и отъезд в Норвегию на работу в советское
посольство. Началась совсем другая, чем до этого, жизнь. Сколько в ней было
всего! Она продолжалась до 24 августа 1991 г. 37 лет на государственной службе:
6 — на дипломатической работе и 31 — в разведке. Иду по тропам Филевского парка
и вижу милые моему сердцу норвежские фиорды и шхеры, зеленый Осло, дождливый
Берген и какой-то очень тихий Трондхейм. Вижу пытливые взгляды моих норвежских
друзей, которых с каждым годом почти 15-летнего пребывания в этой стране
становилось все больше и больше.
1972 год — окончательное возвращение в Москву. Назначения на руководящие
посты в разведке и долгий путь (это тогда так казалось!) от одной ступени к
другой. 1980 год. Назначение на должность заместителя, а в 1983-м — первого
заместителя руководителя разведки. Беседы с Ю.В.Андроповым. В 1989 году глава
«Разведка» закрывается и начинается глава «Контрразведка и руководство КГБ».
Итак, вот здесь, в Филевском парке, раскинувшемся над Москвой-рекой, и
родилось у меня желание написать книгу воспоминаний о необычной судьбе Виктора
Грушко — простого паренька из южного приморского города Таганрога.
Москва, 1993 год
Глава 1
УРОКИ ВОЙНЫ
«Dieser Knabe ist kein Jude!»*. Немецкий солдат крепко хватает меня за ухо.
Вырываясь, в панике бегу в дом. Я знаю, что немцы обыскивают дом за домом в
поисках прячущихся евреев. Теперь очередь дошла до нас. Немецкий солдат,
который наткнулся на меня, не спросил ни имени, ни происхождения. Без
предисловия он крепко ухватил меня за ухо и изучил его конфигурацию. Мое ухо
оказалось славянским. Если бы оно выглядело иначе, мне не миновать участи тысяч
других местных жителей, которые были расстреляны в овраге в десяти километрах
от города. Первое, что предприняли гитлеровцы после захвата Таганрога, — это
массовое уничтожение евреев по образцу осуществленного ранее в Бабьем Яру на
Украине. Каждый раз, когда я возвращаюсь к поэме Евгения Евтушенко «Бабий Яр»,
в ушах у меня звучит: «Этот мальчик — не еврей!»
Констатация, в общем-то, была правильной. Я был бедным русским мальчишкой.
Прадед по материнской линии Яков Сидоренко, доживший до 105 лет, помнил еще
крепостное право. Когда меня привели, чтобы показать прадеду, мне он вовсе не
показался старым, потому что не носил бороды. Установив, к какой ветви его рода
принадлежу я, один из пятидесяти его внуков и правнуков, он молча кивнул в знак
признания, снял с меня потрепанные сандалии и без лишних слов тут же
отремонтировал их. Его руки были умелыми и проворными. В то время ему было за
девяносто.
Всю свою жизнь он прожил в Алексеевке, маленькой деревушке в
Матвеев-Курганском уезде Ростовской губернии, что в 40 километрах от Таганрога.
Южнороссийский город Таганрог, старинный город-крепость и город-купец на
границе с Украиной, — это моя родина.
Мои дед и бабушка тоже родились в Алексеевке, в Таганрог же, где отец моей
матери устроился работать на железную дорогу, пере-
* «Этот мальчик — не еврей!»
10
ехали в начале века. Они купили маленький домик, так называемую саманку, или
мазанку, как таганрожцы иногда называют эти дома, преобладавшие в местной
архитектуре еще долгие десятилетия. Саманки, как правило, состояли из двух
комнат — кухни и горницы. Каждая комната размером примерно четыре на четыре
метра с земляным полом. Такие дома в Таганроге сооружаются и поныне, и старые
постройки тоже неплохо сохранились. Когда 5-6 лет назад я ездил проведать мать,
меня поразило то, что домик на Базарной улице выглядел как и прежде. Внутри все
то же отопление углем, водопровода как не было, так и нет. Только полы стали
деревянными. Если бы не телевизионные антенны на крышах и линии электропередачи
вдоль улицы, можно было бы предположить, что на дворе начало века.
Примитивные условия? Да. Но не нужно забывать, что на теплом юге России
жизнь людей протекала в основном вне дома. В каждом дворе была летняя кухня с
печкой. За исключением зимы, домами пользовались в основном для ночлега.
Вскоре после революции с дедом случилось несчастье. Он попал под поезд и
потерял руку. С этого момента семейству пришлось жить на ничтожную пенсию.
Семья была очень бедной, но, как и многие другие, неприхотливой и весьма
набожной. Все пели в церковном хоре, а мама продолжает эту традицию и сегодня.
Пение принесло ей даже некоторую известность: она многие годы выступала в
различных народных хорах и ансамблях. Есть даже выпущенная с ее участием
пластинка, запись которой проходила под руководством известных в 40-е годы
советских композиторов — братьев Покрасс. Но это к слову. Пение, безусловно,
помогало матери скрасить скромную, без особых ярких событий, жизнь.
Дед Михаил умер зимой 1941 года, то есть во время оккупации Таганрога
немцами. Взрослых мужчин в доме не было, и мы — я, мать и бабушка — разломали
забор и из гнилых досок сделали гроб, разбив руки в кровь, потом отвезли его на
нанятой подводе на кладбище, где и похоронили. Для меня это были первые
похороны близкого человека.
Отец, Федор Ильич Грушко, также был выходцем из бедной семьи. Его отец,
работавший кузнецом, умер от тифа еще до революции, оставив жену и тринадцать
детей-сирот. Федор, родившийся в 1903 году, был старшим из них, и на его плечи
легли основные заботы. Надо было поставить братьев и сестер на ноги, поэтому
мой будущий отец устроился учеником токаря на завод и вскоре освоил эту
профессию. Постепенно материальное положение семьи улучшалось.. Федор
познакомился с Александрой Михайловной Сидоренко, и в 1928 году они поженились.
Год спустя у них родился сын Юрий, который умер, не прожив и нескольких месяцев.
10 июля 1930 г. появился на свет я, единственный оставшийся в живых ребенок.
11
Корни и жизнь моих родителей типичны для России того времени. Вся их родня
была неграмотной, вместо подписи на документах ставили крест. Отец и мать имели
на двоих образование, которое можно приравнять, пожалуй, к трем классам
современной школы. Вместе с тем мои родственники обладали, независимо от
возраста, богатым жизненным опытом и здравым смыслом. Особенно мне была близка
бабушка по материнской линии, рассказами которой о жизни я заслушивался. Она
хорошо знала устное народное творчество, и, видимо, благодаря ей я рано
пристрастился к чтению.
В 1930 году, за несколько месяцев до моего рождения, отец получил работу на
крупном оружейном заводе в Подлипках (впоследствии — Калининград, а сейчас —
город Королев), неподалеку от Москвы. Год спустя ему предоставили квартиру, и
мама со мной тоже перебралась туда. Здесь же через несколько лет я пошел в
школу и к 1941 году окончил три класса. Детьми мы играли в красных и белых, так
же как на Западе играют в ковбоев и индейцев. Единственным осложнением было то,
что все хотели быть только красными, поэтому ожесточенные споры часто
заканчивались решением играть в «казаки-разбойники». Желающие стать
разбойниками, как ни странно, находились.
Помню, что нас ошарашивало и пугало, когда появлялись слухи об аресте
«врагов народа». Я не мог поверить, что родители моих приятелей вообще могли
быть чьими-либо врагами. Однажды на уроке наша учительница Елена Васильевна
достала учебник и сказала: «Дети, откройте учебник на пятой странице. Возьмите
ножницы, вырежьте портрет маршала Тухачевского и выбросьте его. Дело в том, что
он оказался врагом народа».
На картинке был изображен красивый и бравый военный. К тому же маршал,
герой гражданской войны, чьи подвиги описывались в учебнике. Как он мог быть
врагом народа? Все это казалось очень странным.
Конец 20-х и 30-е годы проходили под знаком кампании против Троцкого,
Бухарина и других противников Сталина. «Троцкизм» и «троцкист» превратились в
ругательные слова. Нам внушали мысль о том, что Троцкий является олицетворением
коварства и измены, а мы даже не могли понять толком, что же он натворил.
Сегодня-то мы знаем больше, а тогда вынуждены были довольствоваться
объяснениями, что «враги народа» встали на путь разрушения страны, расплодили
повсюду шпионов, а Троцкий был главным из них. А в такой обстановке не казалось
таким уж и невозможным, что и маршал Тухачевский оказался в их компании.
Но даже если у простых людей и появлялись некоторые сомнения в
достоверности обвинений, события лета 1941 года затмили все остальное.
Окончив третий класс школы в Подлипках, я вместе с матерью
12
отправился на летние каникулы к бабушке в Таганрог. Буквально через несколько
дней фашистская Германия напала на Советский Союз. Немцы стремительно
продвигались к Москве. Оружейный завод, на котором работал отец, был
эвакуирован в уральский город Пермь, который тогда носил имя В.М. Молотова. Там
отец и проработал всю войну. Мать же и я остались в Таганроге, который в ноябре
1941 года оккупировали немцы. Наступление немцев было столь быстрым, что
местные жители не успели даже толком подготовиться к эвакуации, да и податься
большинству из них было некуда. Неожиданно в воздухе появились ревущие
фашистские самолеты, и в мгновение ока наша семья, как и миллионы других
советских семей, оказалась разъединенной на несколько лет.
Вскоре на улицы города пришли разрушения и смерть. Во время бомбежки
взрывной волной ударило в дом, стоявший на соседней улице. Нашему взору
предстала страшная картина: дом был сильно разрушен, а семью — мужа, жену и
дочку — буквально разорвало в клочья. Девочку я знал очень хорошо. Мы были с
ней ровесниками — по 11 лет, и на ее месте вполне мог оказаться я. Так чуть и
не случилось во время другого воздушного налета. Бомба упала прямо в наш двор.
Хорошо, что мы с матерью были в погребе. Так что своей жизнью я обязан не
только конфигурации собственного уха, но и погребу.
Таганрог — очень колоритный город. Он был основан Петром Великим как
крепость на Азовском море и имеет некоторое сходство с Санкт-Петербургом:
прямые улицы, много зелени. Но у Таганрога есть свои неповторимые особенности.
Мало где можно увидеть столько акаций и фруктовых деревьев. В свое время город
бурно развивался и процветал в качестве торгового и промышленного центра,
поддерживал тесные отношения с Турцией, следы чего можно увидеть и поныне.
Важнейшим занятием горожан было рыболовство. Таганрожцы по-прежнему обожают
рыбца, чебака и сулу — рыбу, названия которой вы не найдете в иностранных
словарях. В Азовском море обитает множество видов сельди и раков, которые
ценятся достаточно высоко.
Будучи торговым городом, Таганрог всегда имел многонациональное население.
Но я не помню ни одного случая межэтнического конфликта.
Армяне отличались умением шить великолепные сапоги, тапочки — «чуваки», как
называли их горожане. Греки преимущественно занимались торговлей и были
зажиточными людьми. У татар, украинцев и евреев тоже были свои особые черты, но
все жили бок о бок в мире и согласии. За праздничным столом собирались люди
разных национальностей и, не думая об этом, ели узбекский плов, грузинский
шашлык, пили русскую водку. Не было избранных и низших
13
народностей. Наоборот, люди гордились многонациональной страной. Командиры в
армии считали большой честью для себя, если в их подразделениях служили солдаты,
скажем, двадцати национальностей.
Все это было настолько для нас естественным, что злодеяния немецких
оккупантов буквально вызвали всеобщий шок. Они вылавливали евреев по всему
Таганрогу, нашивали на их одежду «звезды Давида», сгоняли толпами в деревню
Петрушино, неподалеку от города, и систематически уничтожали — женщин и мужчин,
детей и стариков. Такая же участь постигла членов партии и комсомола. Зверства,
массовое истребление людей до сих пор не укладываются в сознание. То, что я мог
разделить трагическую участь других, если бы немецкий солдат случайно не
поставил мне правильный «этнический диагноз», вспоминается как кошмарный сон.
В ответ на действия немцев вскоре возникло и стало шириться движение
сопротивления. Коммунисты и комсомольцы уходили в партизанские отряды или
пробивались к своим за линию фронта. В самом городе работало подполье.
Для меня война прежде всего ассоциируется с этими двумя годами фашистской
оккупации Таганрога. Больше всего помню постоянное чувство голода. Каждый
житель получал на день 50-граммовую пайку хлеба. Весь рацион выдавался раз в
месяц, и мы с бабушкой выстаивали целый день в длиннющей очереди. Пайка была
фактически даже меньше, чем в блокадном Ленинграде, так что выживать людям
удавалось за счет плодородной земли на своих грядках и возможности изредка
выменивать какие-то продукты на вещи в окрестных деревнях. В целом же снабжение
города полностью пришло в упадок. Немцам было совершенно безразлично, выживут
или умрут местные жители.
У нас во дворе тоже был клочок земли, на котором росли картошка, свекла,
редиска, и это было большим подспорьем в нашем рационе. Бабушка и мать за войну
обменяли весь скромный домашний скарб на кукурузу и пшеницу. И, тем не менее,
голод был всегда с нами.
Когда я говорю об этих годах с иностранцами, особенно с норвежцами,
создается впечатление, что мы пережили не одну и ту же войну. Мне хорошо
известно о мужестве норвежского движения сопротивления и о страданиях
гражданского населения Норвегии в период германской оккупации. Но когда я слышу,
что магазины и государственные учреждения работали в войну чуть ли не «как
всегда», что люди реже, чем обычно, но ходили в рестораны... Непостижимо! Я
помню совсем другую войну, а ведь большинство моих соотечественников пережили и
худшее.
Однако у меня осталось не только ощущение вечного голода. Как сейчас, вижу
повсюду на деревянных щитах приказы немецких окку-
14
пантов, напоминавшие, что «...подлежат расстрелу те, кто...» Мною,
одиннадцатилетним мальчишкой, приказы воспринимались как нечто кроваво-жуткое.
Конечно, дети не в состоянии все понять в войнах, которые ведут взрослые. К
тому же воспоминания, которые я вынес из тех лет, носят больше эпизодический
характер: что-то я видел сам, что-то слышал, кое-что понял позднее. Но именно
впечатления военных лет наложили особый отпечаток на всю мою последующую жизнь,
оказали определяющее влияние на мировоззрение. Для того чтобы понять мои
жизненные цели и принципы, деятельность в качестве дипломата и разведчика,
обязательно следует принять во внимание переживания подростка из
оккупированного Таганрога.
Взять, например, военнопленных. Колонны измученных советских солдат немцы
гонят через наш город. Истощенные мирные жители с состраданием смотрят на своих
защитников, попавших в беду, стараются поддержать взглядом или незаметно сунуть
последний кусок хлеба. Ненависть наполняет их сердца при виде холеных немецких
офицеров, которые ведут себя как победители, издеваются над пленными. Тяжело
видеть в неволе мужчин, молодых и постарше, которые еще недавно сражались на
фронте. Раненые и контуженые, истощенные и униженные, хмуро бредут они под
дулами немецких автоматов по улицам города.
Изменники были особенно омерзительны. Оккупанты создали в городе некую
«думу» или что-то в этом роде, во главе которой поставили русского. Подручными
немцев были дезертиры и местные жители, которые, держа нос по ветру, стали
подлаживаться под новых хозяев. Главная задача полицаев состояла в выявлении
партизан. Заходили они и к нам, хотя прекрасно знали, что партизанам в нашем
домишке прятаться просто негде. На самом деле им хронически нужен был самогон.
Бабушка самогоноварением не занималась, но получила строгий наказ по
возможности приобретать его и держать в доме на тот случай, если полицаи
окажутся поблизости и захотят за наш счет скрасить службу.
Партизаны в городе и его окрестностях действительно были, хотя я их своими
глазами ни разу не видел. Присутствие народных мстителей сказывалось во взрывах
и акциях саботажа, которые приводили к жертвам среди немцев. Впоследствии я
узнал, что костяк партизанского движения у нас составляли совсем еще юные
комсомольцы, которые создали ряд подпольных групп, сами определили свои
политические и военные цели и вступили в борьбу с фашистскими оккупантами.
Значение действий молодых партизан состояло не только в нанесении
конкретного ущерба врагу, но и в самом факте объявления ему войны, беспощадной
борьбы за свободу и идеалы. Это было жизненно важно как для них самих, и для
всех, кто оказался в оккупации.
15
Большинство юных защитников Таганрога погибло в схватках с немцами или было
расстреляно.
Для меня до сих пор нет произведения, сильнее передающего накал народной
войны с гитлеровскими захватчиками, чем вышедший после войны роман Александра
Фадеева «Молодая гвардия». Он основывался на подлинных фактах подпольного
движения в шахтерском городке Краснодоне. Советская молодежь после войны
сверяла свою жизнь с подвигами молодогвардейцев, задаваясь вопросом: «А я смог
бы так?» Фадеев, как известно, получил Сталинскую премию, но в начале 50-х
годов его роман резко критиковали за недооценку роли коммунистической партии в
организации партизанского движения. И напрасно, ведь в книге прежде всего
раскрывались чистота и сила юношеского порыва в тяжелую для Родины годину,
когда подлинным патриотам не требовались приказы или подсказки. Параллели между
борьбой молодогвардейцев против фашизма и действиями таганрогских комсомольцев
были настолько ощутимыми, их самоотверженность столь искренней, что я всю жизнь
испытываю чувство глубокой гордости и признательности моим соотечественникам,
павшим во время Великой Отечественной войны.
В начале 1943 года, когда мне было 12 лет, я стал задаваться вопросом: а
что я мог бы сделать полезного на оккупированной врагом территории? Решил
начать с листовки, которую изготовил и повесил в нескольких сотнях метров от
дома. Обращение было простым: «Смерть немецким оккупантам! Все — на борьбу с
гитлеровским фашизмом!» В последующие дни я крутился у дома, где была наклеена
листовка, чтобы посмотреть, сколько она провисит, кто ее читает. Мать
«вычислила» меня и задала трепку, поскольку детский почерк легко мог меня
выдать. Но я потихоньку продолжал заниматься тем же, вывешивая свои листовки
подальше. Этот маленький вклад в антифашистскую борьбу был очень важен для меня,
он стал моим первым осознанным политическим действием.
С информацией в Таганроге во время оккупации было очень плохо.
Радиоприемники немцы конфисковали, советские газеты, естественно, не
продавались. Единственный способ узнать новости в таких условиях — это
«беспроволочный телефон», то есть разговоры и слухи. Впрочем, имелся еще один
источник. В городе издавалась профашистская газета на русском языке. Она
вывешивалась в центре, и я бегал туда, чтобы прочитать ее. Многие горожане
принципиально даже не смотрели на нее, но я решил с ее помощью узнать о
положении на фронте, применив свои аналитические способности. Разумеется, вся
газета пестрела сообщениями о невероятных успехах «победоносного вермахта»:
огромное количество немецких танков задействовано в битве под Курском; внешняя
линия обороны русских прорвана; немецкие танки прошли на 3 километра в глубь
расположения противника.
16
Так, думаю, если немецкие танки, которые способны преодолевать 50-60
километров в сутки, углубились на 3 километра, значит, ветер явно дул им не в
спину. Наоборот, встречный ветер, видимо, был сродни урагану. Надо отбросить
всю шелуху и сосредоточиться на информации об этих 3 километрах. Чуть позже,
когда я прочитал в одном из номеров, что доблестные немецкие войска героически
отражают советские атаки, стало ясно: фашисты увязли под Курском.
Текст был дешифрован!
Освобождение Таганрога произошло так же быстро, как и его захват. Немцы в
панике бежали. 30 августа 1943 г. Красная Армия вступила в центр города. Мне
недавно исполнилось 13 лет. Едва заслышав о вступлении наших в город, мчусь со
всех ног босиком на Вокзальную площадь. Там уже собрался стихийный митинг:
человек 500-600 окружили танк Т-34, на котором стоит генерал и говорит о том,
что предстоит сделать в первую очередь для возвращения городу нормальной жизни:
восстановить разрушенные объекты жизнеобеспечения, наладить снабжение
продуктами питания, дать людям работу.
После освобождения продукты мы по-прежнему получали по карточкам, но
заводским рабочим стали выдавать 800 грамм хлеба в день, госслужащим — 500, а
иждивенцам — 300 грамм. Колоссальная разница по сравнению с тем, что люди
получали в оккупации! Я вновь вспомнил вкус растительного масла. Открылись
учебные заведения, и я пошел учиться в четвертый класс школы железнодорожников.
Занятия проходили не в школьном здании, которое было приспособлено под военный
госпиталь. Впрочем, там для школьников нашлось занятие. Во-первых, мы пытались
как-то развлекать раненых. Они лежали вповалку в помещениях, пропитанных
запахами крови, гниющих бинтов и лекарств. Кто без руки или без ноги, кто
парализован. Одни могли разговаривать, другие — нет. Преимущественно
крестьянские дети из разных советских республик, представители различных
народов. Одни умирали, другие продолжали в невыносимых муках бороться за жизнь.
Казалось, человеческая боль пронизывает классные комнаты. Она передавалась и
нам, двенадцати-тринадцатилетним, впервые познавшим, что такое человеческие
страдания.
Мы читали больным стихи, чтобы отвлечь их хоть на минуту от горьких мыслей
о своей судьбе, пели хорошие песни, которых много появилось в годы войны,
девчонки танцевали. Но, пожалуй, самым главным были письма. Многие из солдат
плохо говорили по-русски или просто-напросто были изувечены и не могли держать
в руке перо. «Напиши, браток, что я потерял руку и сразу из госпиталя приеду
домой», — просит восемнадцатилетний паренек, который до войны ничего, кроме
своей деревни, не видел. И начнет перечислять
17
имена тех, кому надо обязательно передать приветы — от теток, с которыми раньше
отношения были довольно натянутыми, до соседских стариков, которых он и
припомнить-то толком не может. Все, что осталось в родных местах, что было
связано с довоенной жизнью, ассоциировалось с безграничным счастьем.
Невозможно было сомневаться в искренности ребят, когда они говорили:
«Напиши, что, как только встану на ноги, сразу вернусь на фронт, чтобы бить
фашистского гада». В выражениях солдаты обычно не стеснялись, и вряд ли я смогу
здесь воспроизвести сочные фразы, относящиеся к врагу.
Моя будущая жена Валентина, с которой в годы войны я еще не был знаком,
также навещала раненых в военных госпиталях Таганрога. Если я больше читал
стихи и писал под диктовку раненых письма, то Валентина играла на аккордеоне.
Он был приобретен на деньги, полученные в военкомате за погибшего отца. Позже
мы не раз говорили о тех днях и о том, какой заряд любви к Родине мы, подростки,
получили, общаясь с фронтовиками, какое значение эти встречи имели для нашей
наступающей взрослой жизни. Никогда бы мы, прошедшие через встречи в госпиталях,
не смогли возненавидеть свою страну за ошибки, допущенные, как впоследствии
стало известно, вождями.
Конечно, в годы войны и сразу после нее мы ненавидели немцев. Так уж
случилось, что по роду службы я в дальнейшем познакомился со многими немцами
совсем иного склада, чем оккупанты Таганрога. Мои чувства изменились. Но на
жену война наложила такой отпечаток, что и сегодня она настороженно относится
ко всему, связанному с немцами, Ее отец пропал без вести под Курском. Его
останки так и не удалось найти, хотя Валентина в течение многих лет обращалась
во всевозможные инстанции с просьбой помочь выяснить его судьбу. Скорее всего
он погиб на своей артиллерийской батарее, так и не узнав, что после ухода на
фронт у него родился сын, которого спасли от голодной смерти старшие сестры.
После освобождения дела в городе заметно пошли к лучшему. Хотя война не
закончилась, страна по-прежнему лежала в руинах и угроза голода не миновала,
было ясно — час Победы над немецкими фашистами близится.
Я вместе со своими школьными товарищами с энтузиазмом начал работать на
заводе, не получая никакой заработной платы, но внося небольшой вклад в
довольствие семьи за счет пайка. Не забуду, как однажды принес домой
заработанные честным трудом пряники с глазурью. «Посмотрите, — воскликнула
довольная бабушка, — вот и кормилец пришел. Что бы мы без тебя делали!» Хоть я
и понимал, что бабушка шутит, гордость переполнила мою грудь.
Упоение победой имело свои и не столь привлекательные стороны. Не все
приспешники фашистов и полицаи смогли убежать вмес-
18
те с оккупантами из города. Их ждало заслуженное наказание. Но то, что
случилось, потрясло меня. Около десятка немецких пособников было приговорено
полевым судом к казни через повешение. В городе было объявлено, что казнь
состоится на Банковской площади. Я тоже пошел туда. Собралось очень много
народу. Толпа ликовала, царило чуть ли не праздничное настроение. Скажу
откровенно: такой восторг разделить я не мог. Вывод, к которому я пришел, был
прост: насилие рождает насилие, жажду мести, жестокость. Для меня это тоже
часть картины войны, любой войны.
Глава 2
ИЗ ПЕРМИ В МОСКВУ
В то время как мать и я оказались в оккупации в Таганроге, отец вместе с
заводом по производству артиллерийских вооружений был эвакуирован из
подмосковных Подлипок в уральский город Пермь. Он работал там не щадя себя и,
добившись заметных успехов, получил ряд наград за участие в создании новых
видов оружия. В 1945 году ему было поручено изготовить три миниатюрные пушки,
сконструированные в войну при его участии. Их собирались преподнести в подарок
Тито, Эйзенхауэру, Монтгомери, что впоследствии и сделали от имени И.В. Сталина.
Макеты должны были быть действующими, только стрелять вместо снарядов
винтовочными пулями.
Мини-пушки были сделаны в цехе, который к тому времени возглавлял отец, и
после капитуляции Германии он поехал в Москву, чтобы показать их народному
комиссару вооружений — одному из самых молодых членов правительства,
впоследствии маршалу Дмитрию Федоровичу Устинову. Устинов пришел в восторг от
увиденного и, в свою очередь, показал мини-пушки Сталину. Тот одобрил идею.
Устинов поинтересовался у моего отца, какое вознаграждение он хотел бы получить
за проделанную работу. «У меня в Таганроге остались жена и сын, — сказал отец.
— Прошу предоставить десятидневный отпуск, чтобы я смог проведать их». «Хорошо,
— ответил Устинов. — Поезжайте туда на десять суток, а прямо оттуда можете
вернуться к месту работы в Пермь».
Отец и мать были в разводе еще с довоенного времени. В Перми у отца
появилась новая семья. Мать впоследствии тоже вышла замуж, но ее новый муж
спустя восемь лет умер. Мама, к счастью, здравствует и сегодня.
Наша встреча с отцом в 1945 году в Таганроге была первой после начала войны.
Он предложил мне поехать с ним в Пермь. Матери трудно было растить меня одной
в условиях послевоенной разрухи. У отца же была хорошая работа в городе,
который не был оккупирован
20
и экономическое положение в котором в целом было лучше. Мать считала, что
решение должен принять я сам. В конце концов я был уже не маленький — мне
исполнилось 15 лет. Решено было ехать.
По прибытии в Пермь, а точнее в его индустриальный район Мотовилиху, у меня
началась совершенно новая жизнь. Сначала все мы — отец, его новая жена, мой
сводный младший брат Ростислав и я — жили в одной комнате. Условия проживания в
городе, ставшем в годы войны местом массовой эвакуации, были нелегкими. Однако
уже через полгода мы получили двухкомнатную квартиру.
Во всех отношениях жизнь в Перми была скромной. Хотя достаток был повыше,
чем в Таганроге, недоедание тоже ощущалось постоянно. Все лимитировалось, и
карточки удавалось отоварить далеко не всегда. Помню, какой трагедией было,
когда Ростислав вернулся домой без хлеба, потому что либо потерял карточки,
либо их у него украли. Когда он поделился со мной горем, мы не знали, что и
делать: есть в семье было абсолютно нечего.
Я сильно скучал по дому, особенно поначалу. Переезд из южного Таганрога с
его близким к сельскому бытом в промышленный северный город был весьма резким
жизненным поворотом, но главное было не в этом. Мы с матерью раньше никогда не
расставались, и теперь мне ее очень не хватало. Нормальные отношения с мачехой
установились далеко не сразу. Часто я чувствовал себя одиноким и потерянным.
С другой стороны, познакомиться с таким крупным городом было интересно. Как
я уже говорил, в Таганроге жизнь в основном проходила на улице, в дом приходили
только переночевать. На северном Урале большая часть года была суровой и
холодной. Лето хотя и жаркое, но короткое. Много времени приходилось проводить
дома. Было, правда, одно утешение. Большой промышленный город имел четко
очерченные границы, за которыми начинались лесные массивы с чистейшим воздухом
и прозрачной водой реки Чусовой. От красот уральской природы захватывало дух.
Жизнь в Перми бурлила, события следовали одно за другим, чего не скажешь о
более спокойном Таганроге. Пермь, которая в первые послевоенные годы
по-прежнему называлась именем Молотова (хотя тот никогда не жил и не работал
здесь), была центром оружейной промышленности еще со времен Петра Великого.
Мотовилиха, поначалу небольшой рабочий поселок в 7-8 километрах от города, к
середине нынешнего столетия превратилась в мощный промышленный центр. В городе
рано сформировался большой и боевитый отряд рабочего класса, который при
царском режиме организовал ряд крупных забастовок. Во время революции 1905 года
он проявил себя тем, что установил в Мотовилихе советскую власть, которая,
правда, продержалась всего несколько дней. Высокую идейность пермский
пролетариат сохранил и позже.
21
Заводской район Перми имел огромные размеры. В нем разместилось предприятие,
эвакуированное из Подлипок. На артиллерийском заводе, где работал отец, во
время войны насчитывалось 50 тысяч человек. Пермская промышленность сыграла
ключевую роль в производстве артиллерии и авиационных двигателей во время войны.
Главный конструктор пушек Цирюльников был необычайно талантливой и почти
легендарной личностью. Тем не менее, когда кто-то из военных высказал претензии
к качеству пушек, он был арестован. Под арестом конструктора держали до тех пор,
пока с фронтов не стали поступать блестящие отзывы об артиллерийском оружии,
разработанном под его руководством. Каждую ночь с 1941 года до окончания войны
Сталин лично звонил директору завода генерал-майору Быховскому, справлялся, что
сделано, что сделать не удалось и почему. Это побуждало постоянно наращивать
уровень и качество производства, быть постоянно начеку.
Иными словами, и в войну, и после войны в Перми выпускалось самое
современное оружие, в том числе и ракетное. Однако уже в те годы, когда я жил
там, начался частичный перевод военной промышленности на мирные рельсы. Я
вспоминаю об этом, когда слышу в наши дни ожесточенные споры по поводу
конверсии оборонного комплекса. В Перми такой остроты проблемы заметно не было.
Помню, как все мы гордились, встречая первые экскаваторы, выходящие из ворот
оборонных предприятий. Переориентация производства после установления мира была
хорошо продуманным и организованным процессом. Он не ложился тяжким бременем на
плечи простых людей. Все сохранили работу, и все получали вовремя зарплату,
несмотря ни на что.
В те времена крупные заводы были чем-то гораздо большим, чем просто
производственные мощности. Городские власти выполняли в основном только
административные функции, а сфера обслуживания, по сути, находилась в ведении
предприятий, имевших колоссальные обороты. Завод строил жилье, снабжая рабочих
всем необходимым, организовывал детские сады и медицинские пункты для
обслуживания рабочих и членов их семей.
Для меня оказалось очень важным то, что предприятия заботились и о
культурной жизни в городе. Заводской Дворец культуры был интереснейшим местом,
где каждый желающий мог найти себе занятие по душе. Пермь с полным правом могла
гордиться своей интеллигенцией. В годы войны на восток эвакуировались не только
заводы, но и театры. Из Ленинграда прибыл всемирно известный Кировский театр,
который оставался у нас еще некоторое время и после войны. Это привело к
появлению в самой Перми сильной балетной школы, откуда даже Большой театр до
сих пор пополняет свой состав талантливыми балеринами и танцовщиками.
22
До войны отец часто возил меня из Подлипок в Москву в театры. Водились у
нас дома и книги. В Таганроге же в годы оккупации было не до искусства, да и
возможности приобщения к нему в тех условиях не было. В Перми все было для меня
новым и интересным. Я часто бывал на спектаклях и в кино, занимался в школьном
драматическим кружке. Помню даже, что мы выступали во Дворце культуры и я, как
мне казалось, удачно сыграл роль молодого фронтовика, потерявшего боевых друзей
и поклявшегося продолжить их дело в борьбе за интересы Отечества.
Начиная с 1947 года все больше моей энергии и свободного времени поглощала
комсомольская работа. До этого, мало кого зная в Перми, я искал отдушину в
школьных занятиях. Теперь очень серьезно стал участвовать в комсомольских делах.
Известно, что на Западе комсомол пытались опорочить как некую «школу по
промывке мозгов» да и у нас после распада СССР ему немало досталось, но нам в
послевоенные годы такое и в голову не могло прийти. Для молодых людей,
стремящихся к общению, вполне естественно вступать в молодежную организацию.
Никакого нажима мы не ощущали — ни идеологического, ни какого-либо иного. Мы
сами управляли своими организациями, добровольно выходили на поля, чтобы помочь
вовремя собрать урожай, устраивали интересные вечера. Никто не заставлял нас
любить поэтов-патриотов Константина Симонова и Александра Твардовского. Мы с
восторгом набрасывались на их стихи. Еще в годы войны стихи этих и других
поэтов давали советским людям духовную пищу, отвечали их нравственным
ориентирам. И в период трудного послевоенного восстановления страны они
помогали молодежи поддерживать веру в будущее и энтузиазм. Такие стихи, как,
например, «Я погиб подо Ржевом» А. Твардовского, не могли не запасть в душу.
Они позволяли чувствовать связь поколений и ответственность тех, кто остался в
живых, перед светлой памятью погибших. Кстати, впоследствии я слышал, что
Симонов в своем завещании просил развеять его прах над полем брани под
Могилевом, где погибли тысячи русских солдат.
Социалистические идеи органично вписывались в наши представления. Мы были
убеждены в том, что социализму свойственны принципы общественного устройства,
которые могут обеспечить справедливость. Это мы впитали с молоком матери, и у
каждого имелись свои простые и касающиеся его лично подтверждения. Для меня это
выражалось, во-первых, в том, что я мог учиться, в то время как мои родители
такой возможности не имели. То, что паренек из провинциальной рабочей семьи мог
добиться того же, что и Профессорский сын в столице, разве это не символ
действительно справедливого общества? Во-вторых, нельзя недооценивать значение
победы рабоче-крестьянского государства над величайшим злом XX века — фашизмом.
23
Никто не смог бы убедить нас, что вторую мировую войну, как это иногда
утверждалось на Западе, выиграли американцы. То, что союзники воевали против
фашизма вместе с нашей страной, да! То, что в конце концов американцы открыли
второй фронт и помогали нам поставками, да! Но основное бремя войны пало именно
на Советский Союз, мы понесли наибольшие потери и ответили смертельным ударом
противнику. Советскую землю, землю наших предков, немцы хотели превратить в
выжженную пустыню. И наконец, советский солдат водрузил Знамя Победы над
рейхстагом в Берлине. Мы чувствовали себя наследниками этого солдата. В
комсомоле работать было чрезвычайно увлекательно. Меня избрали секретарем
школьного комитета, а в 1948 году — членом районного комитета ВЛКСМ. Это было
довольно неожиданно для школьника, ведь в районе проживало около 100 тысяч
человек. Позже я стал членом горкома, избирался делегатом областной
комсомольской конференции.
При всем этом я не должен был забывать об учебе в школе, которая близилась
к завершению. К удивлению, времени хватало на все. Учеба шла легко, я даже стал
кандидатом на получение золотой медали. К сожалению, бюрократическая практика,
согласно которой на каждую школу выделялось не более одной медали, помешала мне
ее получить. Как я потом узнал, меня подвело одно слово в сочинении. Вместо
«Советский Союз — страж мира» я написал «стражник мира». Кому-то в
экзаменационной комиссии это показалось неслучайным, содержащим подозрительный
намек.
Досадно, но что ж. Отметки в аттестате были хорошими, и пора было подумать
о будущем. Секретарь райкома комсомола сделал мне предложение: пойти на работу
инструктором райкома комсомола сроком на один год, а после этого поехать на
учебу в Высшую комсомольскую школу в Москву для продолжения образования.
Сияя от радости, я побежал домой и рассказал о полученном предложении отцу.
«Предложение почетное и лестное, спору нет, — сказал отец. — И все же не
спеши, подумай еще, чего тебе самому действительно больше хочется». Какой-либо
определенности относительно будущей профессии у меня не было. Я пошел в киоск,
купил справочник для поступающих в вузы и стал его перелистывать. Там было все
об условиях Приема в университеты и институты, программах обучения, сроках
экзаменов и учебы, приобретаемых специальностях и т.д. В справочнике я впервые
наткнулся на название МГИМО — Московский государственный институт международных
отношений, — которое меня заинтриговало.
Я начал колебаться между работой в комсомоле и поступлением в МГИМО,
который все больше меня интересовал, но о котором я практически ничего не знал
и не мог оценить свои шансы на успех.
24
Еще раз обращаюсь за советом к отцу. «Комсомол от тебя никуда не уйдет, —
задумчиво говорит он. — А сколько времени учиться в Институте международных
отношений?» «Пять лет», — отвечаю я. «А в Высшей комсомольской школе?» — «Два
года». «Послушай, — говорит отец, — попробуй поступить туда, где дольше учат.
Там ты получишь более глубокие знания. Иди туда, где учеба длится пять лет».
Так я и не стал инструктором райкома комсомола. Напротив, приобрел билет на
поезд до Москвы, взял с собой аттестат зрелости и Другие документы и ранним
июльским утром 1949 года оказался на вокзале в столице. Оттуда прямиком поехал
в институт. Я волновался. Ходили слухи, что те, кто оказался в немецкой
оккупации, могут при сдаче документов быть отсеяны. Но секретарь приемной
комиссии Белецкая, просмотрев мои документы, сказала, что они в порядке, и с
этого момента я стал абитуриентом. На следующий день начались экзамены, которые
продолжались две-три недели. Подготовлен я был неплохо. К тому же абитуриенты
могли перед экзаменами пользоваться институтской библиотекой и аудиторией.
Последнее было особенно важно, потому что жил я на железнодорожном вокзале.
Отец сказал, что я могу обратиться за помощью в семью его старого друга,
когда-то тоже работавшего в Подлипках. Но я не решился. Этих людей я не видел с
детства. Как мог я вторгнуться в чужой дом и стеснить их, особенно если попытка
поступить в институт окончится неудачно и придется бесславно возвращаться домой.
Первые две ночи я провел в зале ожидания вокзала. Непростое дело —
попробовать немного поспать, когда сидишь на скамейке и делаешь вид, что ждешь
поезда. Периодически появляются наряды милиции и проверяют документы, чтобы
отличить людей, ожидающих поезда, от бездомных бродяг.
На следующий день состоялся первый экзамен, а вечером из читального зала я
опять пришел на вокзал, на ту же скамеечку в зале ожидания. На третий день я
понял, что могу заснуть когда и где угодно в самый неподходящий момент. Это
заставило меня преодолеть робость и все же обратиться с просьбой о ночлеге к
семье друга моего отца — Константина Шулятьева. Меня встретили его жена Полина
и дочь, проживавшие в коммунальной квартире на Ленинском проспекте, неподалеку
от Донского монастыря. Они без лишних слов постелили мне на полу в углу, а
утром мы вместе позавтракали. Так и решился мой «жилищный вопрос» на время
приемных экзаменов.
А где же был друг отца — глава семейства Шулятьевых Константин? Оказывается,
в это время он сидел в тюрьме.
Константин Шулятьев воевал в Красной Армии в годы гражданс
|
|
