Локкартом в Европе? Она никогда ни одним словом не обмолвилась о 
своих поездках в Англию, когда жила в Сорренто, чтобы даже намеком не подать 
мысли о своих встречах с Уэллсом, о которых знал Локкарт, как знали о них их 
общие знакомые в тесном, узком кругу лондонского света, герметически закрытом. 
Она могла сказать при случае: да, я была в Загребе. Там у меня в прошлом году 
было свидание с чешским, нет, югославским агентом Алексея Максимовича. Или: да, 
я была в Вене. Прошлой зимой. Город показался мне ужасно красивым. У меня там 
была пересадка, и между поездами оказалось четыре часа. Я прошлась в центр, 
позавтракала в Кайзерхофе и на обратном пути зашла в собор, а в это время 
Пе-пе-крю поджидал меня на Ангальтском вокзале в Берлине, такое вышло 
недоразумение! Или что-нибудь такое же нелепое, звучащее в ее устах вполне 
естественно и даже весело, так что всем вдруг тоже хотелось побывать в этой 
красивой Вене и купить себе что-нибудь очень нужное. Но об Англии никогда не 
было сказано ни слова. Раз она сказала, что собирается заехать в Париж (сделать 
крюк или крючочек, как она выразилась) «посмотреть на эмигрантов», на то, как 
там живут ее сестры, та, что за Кочубеем, и та, что бросила своего француза и, 
как говорилось в старину, «когда-нибудь плохо кончит». Но на этом она умолкала 
и как-то рассеянно смотрела вокруг, и никто так и не успевал узнать, был ли ее 
зять Кочубей шофером такси в Париже или был баловнем судьбы и устроился 
конторщиком в страховом обществе?
 1928 год был для Локкарта переломным: его случайные статьи в английской печати,
 в «Эдинбургском обозрении», в «Нью Стейтсмен», в «Фортнайт» и других журналах, 
а потом и в газете лорда Бивербрука «Ивнинг Стандард» о финансах Восточной 
Европы, о России, о мировой политике, о Балканах, о Масарике имели успех у 
читателей, и его друзья говорили ему, что из него мог бы выйти влиятельный 
журналист. Его близкий друг, молодой Ян Масарик, сын президента, считал, что он 
теряет время, сидя в Европейском банке, а способный, многообещающий Гарольд 
Никольсон, сам только что приглашенный Бивербруком в «Ивнинг Стандард», не раз 
предлагал свести его с владельцем этой влиятельной лондонской газеты или даже 
просто поговорить с Бивербруком о постоянной работе Локкарта. Никольсон, сын 
английского посла в Петербурге в начале века, начинал в эти годы свою блестящую 
карьеру. Он говорил Локкарту, что у Бивербрука он мог бы встретить крупных 
политических деятелей, международных финансистов, знаменитых певцов, балерин и 
литераторов, дельцов и мудрецов. По словам Гарольда, лондонцы уже обратили 
внимание на его статьи и многие спрашивали о нем. Локкарт всегда помнил, что 
если люди спрашивают о нем, значит, они любопытствуют, что с ним сталось после 
его выпадения из дипломатического мира в 1918 году. Он знал, что им интересно 
знать, как двадцатидевятилетний дипломат, наперекор всем почтенным джентльменам 
и даже наперекор предостережениям сильных мира сего, дружил в большевистской 
Москве с чекистами, или даже, кажется, с чекистками, с Троцким и Чичериным, 
бандитами первой руки; как потом сел в тюрьму за свои легкомысленные проделки, 
после чего вернулся весьма уверенный в себе и докладывал Его Величеству, 
даровавшему ему аудиенцию, а затем был отстранен от дел за свои неуместные 
старания наладить дружеские отношения не то с Лениным, не то с Савинковым, не 
то с белыми генералами.
 Теперь, после девяти лет кружения между Будапештом и Афинами, Веной и 
Стамбулом, он считал себя первым знатоком в славянских делах, и преданный ему 
Ян Масарик был совершенно с этой оценкой согласен. Впрочем, Яна в Праге не 
было: с 1925 года он жил в Лондоне, в качестве чехословацкого посланника, и 
Локкарту не с кем было отвести душу. Он сознавал свое легкомыслие и 
нерешительность, с которыми родился, долги свои он исчислял в десять тысяч 
фунтов стерлингов, но он боялся потерять одно свое качество, которое его всегда 
выносило из беды: уверенность в себе, которого ему теперь иногда стало не 
хватать. С одной стороны – страстная любовь к замужней женщине, с другой – 
сломанная дипломатическая карьера, а теперь еще новое – намерение стать 
газетным сотрудником Бивербрука. Как далек он от того, чтобы остепениться! Но, 
может быть, правы люди – мужчины и женщины, – когда говорят, что именно в этом 
легкомыслии и заключено его исключительное, его обезоруживающее очарование?
 Сначала банковская карьера как-то сама собой соединилась с частичной работой в 
британской легации в Праге, где ее начальник Кларк (еще одна фигура, заменяющая 
ему отца, в последовательности фигур лорда Милнера, Бьюкенена и – увы! – Рейли) 
царил и относился к нему с большим добродушием, когда он слегка хвастался 
своими, впрочем, несомненно, не совсем обычными, связями с чехами, отношениями, 
возникшими еще в 1918 году, в Москве. Секретари легации уговаривали его 
написать книгу о Чехословакии, настолько он увлекательно рассказывал о встречах 
с Масариком-отцом в горах, в Топольчанах, куда он был вхож с первого дня своего 
приезда. Через год он уже всецело был поглоще