тонию была прервана ее арестом: в 
Бреннере, на границе Италии и Австрии, ее арестовали. Она была выведена под 
стражей из вагона поезда, вещи ее были перерыты; ее продержали несколько часов 
после личного обыска в здании станции. Когда ее отпустили, многие бумаги ей 
возвращены не были. Кроме Горького и домашних, она никому в Сорренто не сказала 
об этом. Горький был в ярости и немедленно протелефонировал Керженцеву в Рим, 
но на этот раз не было принесено извинений и не было дано объяснений. И посол 
оставил просьбу Горького без последствий.
 В Москве в свое время ее считали тайным агентом Англии, в Эстонии – советской 
шпионкой, во Франции русские эмигранты одно время думали, что она работает на 
Германию, а в Англии, позже, что она – агент Москвы. Петерс, изменивший к ней 
свое отношение, писал в 1924 году о ней, как о германской шпионке, работавшей в 
ВЧК. Но что думало правительство Муссолини о ней – нам неизвестно. Однако 
повара Катальдо, служившего Горькому еще до войны на Капри, Муре пришлось 
рассчитать. Для Марфы выписали из Швейцарии няню, и была нанята кухарка, 
заменившая повара.




 СДЕЛКА



  Как прекрасно человечество, 
  в котором живут такие люди! 

    «Буря». V, 1, 183.

 В эти годы у Муры стало заметно меняться лицо: постепенно оно потеряло свое 
кошачье выражение. Озабоченное, серьезное, оно минутами становилось мрачным. 
Она тщательно следила за собой, словно старалась не расплескать то драгоценное, 
что когда-то в ней так любил Локкарт, что он в прошлом году вновь нашел в ней и 
о чем Горький, в 1921 году, писал после встречи с ней в Гельсингфорсе: ее 
интерес ко всему, ее внимание ко всем, ее способность все знать, все видеть и 
слышать и обо всем судить. Локкарт писал позже, что она давала ему в те годы 
(двадцатые) «огромную информацию», нужную ему в его работе в Восточной Европе и 
среди русской эмиграции. До 1928 года, когда он вернулся на постоянное 
жительство в Лондон и стал видным журналистом в газете лорда Бивербрука «Ивнинг 
Стандард», он был своей работой в банке тесно связан с Чехией, Венгрией и 
Балканскими государствами. Информаторов он искал всегда, и всегда находил, до 
самой своей отставки в 1948 году, как до войны, так и во время войны, и после 
нее, независимо от того, служил он в банке, писал в газетах или принадлежал к 
оперативно-информационному отделу Форин Оффис. Отчасти благодаря Муре, отчасти 
самостоятельно он возобновил свои русские связи в тех центрах, где осели 
русские эмигранты, и она через Горького была его «каналом» в литературные, 
театральные и отчасти политические кулисы Советского Союза. Очень скоро его 
опять начали – и даже больше, чем прежде, – считать одним из экспертов по 
русским делам, а кое-кто думал о нем как о лучшем знатоке старой и новой России.

 Будучи человеком способным, он мог послать в любой журнал увлекательную статью,
 основанную не только на прошлом личном опыте и своих воспоминаниях, но и на 
той систематической информации сегодняшнего дня, которая доходила до него; он 
писал не банально, не традиционно, но всегда живо, интересно, оригинально, он 
мог писать о любой новой фигуре, появившейся на кремлевском горизонте, и давать 
ценные подробности о свергаемом, впавшем в немилость вельможе; он мог 
припомнить анекдот к месту и расцветить его. В Прагу в одну из этих зим приехал 
Карахан с женой, балериной Семеновой, и Локкарт, зная вкусы Карахана, возил его 
ночью в лучшие рестораны, с цыганским хором, с румынским оркестром. В последний 
раз он видел Карахана в день своего выхода на свободу после месячного сиденья в 
кремлевском флигеле. Теперь, под «Чарочку», они ели оленину в сметане, кутили 
до утра. Он умел и культивировать, и расширять свои знакомства, как бы чувствуя,
 что это ему пригодится в будущем, какую бы дорогу он ни выбрал: международный 
банк, Форин Оффис или журналистику.
 И Мура, и регулярные встречи с ней как-то хорошо и удобно укладывались в этом 
будущем: она тоже любила расширять свои знакомства и легко это делала – от 
советских вельмож и писателей с мировыми именами до русского эмигрантского 
«дна» в Париже, от чиновников берлинского торгпредства до аристократических 
балтийских свойственников, старающихся не опуститься. Было ли между ними 
заключено некое условие уже в это время, состоялось ли оформление их деловых 
встреч, перемежавшихся с чисто приятельскими отношениями, такими удобными для 
него и такими необходимыми ей, и в то же время такими для нее неполными? Или 
условие было заключено значительно позже, когда, между 1930 и 1938 годами, она 
уже полностью была свободна исполнять его поручения и контакты были налажены и 
там и здесь, пока к концу 1930-х годов эти контакты не распались, не по ее вине.
 Каждые три – четыре месяца они встречались в одной из столиц Центральной или 
Восточной Европы (иногда – в Загребе), где в каждой у них был свой любимый 
ресторан и знакомая гостиница, и где знакомы были вокзалы и телеграф.
 Они встречались во многих местах – и в Бухаресте, и в Таллинне, и в Женеве, но 
не в Лондоне. Не в самом Лондоне, – по крайней мере, до начала 1930-х годов. 
Здесь Локкарт не мог себе позволить с ней быть, или даже случайно встретиться с 
ней. Когда он приезжал в Лондон, все менялось для него и ни настоящего, ни 
будущего (не говоря уже о прошлом) у него не было; была Томми, и безнадежное 
безумство их незаконной любви, и возобновляющиеся в каждый его приезд 
колебания: да нужно ли ему возвращаться в Прагу? Делать банковскую карьеру? Не 
послать ли все к черту, не остаться ли здесь навсегда возле нее, любить ее, 
обожать ее прелесть и красоту, зная о невозможности соединиться с ней навсегда, 
и продолжать жизнь такой, какая она есть, так именно, как всегда этого хотел и 
будет хотеть все знающий, старый, страшный, больной и уродливый лорд Росслин? 
Католичество. Невозможность развода. Его собственная жена на грани нервного 
расстройства от жизни с ним, вернее – от не-жизни с ним.
 Когда начала Мура бывать в Лондоне, и как часто она там бывала? До 1928 года 
сколько людей могли ее видеть там? И зачем был ей нужен Лондон, если она 
встречалась с