а с 1903 до 1922 года 
была такова, что стыдно было иметь с ним хоть какое-нибудь дело – особенно 
русскому писателю, большевику, другу Ленина, хоть и не члену партии. Горький по 
всему своему характеру и привычкам был поздний викторианец, стыд для поздних 
викторианцев был тучей, непрестанно тяготевшей над ними в еще гораздо более 
сильной степени, чем над ранними викторианцами.
 Стыд их всегда был связан с тайной – личной, семейной, групповой, общественной 
или даже всенародной, т. е. отечественной. Была ли это «дурная болезнь» дедушки,
 подхваченная в молодости, или самоубийство племянника, или незаконный ребенок 
сестры, или безумие тетки, или это был скандал в карточном клубе, где человек 
был членом много лет, или ренегатство товарища по партии – все должно было 
храниться в тайне, чтобы не было стыда, а если родиной была проиграна война или 
случился «национальный позор» (в просторечье: кто-то в международном масштабе 
сел где-то там в калошу), то единственный способ вычеркнуть этот факт из памяти 
– не говорить о нем, не слушать, не думать о нем, забыть его.
 Стыд за другого и стыд за самого себя как-то смешивались в Горьком в одно, и 
быть обокраденным было так же неловко, как обокрасть кого-нибудь. Видеть в 
неаполитанском музее, стоя рядом с женщиной, статую без фигового листа было 
таким внутренним терзанием, что он становился темно-красного цвета и немедленно 
скрывался с глаз; видеть на сцене женщину с обнаженной грудью было для него 
нестерпимой мукой; было стыдно за мокрые пеленки крестьянского младенца, за 
непечатное слово, произнесенное незнакомым прохожим вслух, и особенно было 
стыдно за собственные подтяжки, забытые утром в уборной на гвозде. И стыд за 
чужое бесстыдство, за все, что выходит за рамки кодекса поведения людей 
прошлого века: за свет лампы, когда двое в объятиях друг друга, – а по кодексу 
должно быть темно; за незастегнутые брюки маляра, громко поющего итальянскую 
песню про солнце, любовь и Сорренто. И за небольшую кучу, наложенную 
фокстерьером утром в саду.
 Парвус начал вносить деньги в январе 1922 года, делая взносы четыре раза в год.
 Каждый взнос был в две тысячи долларов, и Ладыжников клал его (в долларах) в 
Дрезденский банк. Крючков переправлял сумму сначала в Сааров, потом в Чехию, а 
затем, с весны 1924 года, в Сорренто. Таким образом, Горьким было получено 26 
000 долларов. Весь 1924 год были задержки. В январе 1925 года деньги не пришли, 
а были получены только в феврале. Это был последний платеж, и Иван Павлович 
написал Горькому, что в декабре 1924 года Парвус скоропостижно умер, что 
платежи прекращаются: завещания найти не удалось, наследников – потомство от 
четырех (незаконных) браков – появляется с каждым днем все больше, и разобрать, 
кто – адвокат, кто – компаньон, а кто просто мошенник, ему до сих пор не 
удалось. Что до капиталов, то их, видимо, предстоит искать днем с огнем.
 Последние десять тысяч долларов и проценты долга оказались невыплаченными. 
Парвус в последние месяцы своей жизни уже был недосягаем. Ладыжников постепенно 
потерял с ним контакт. Не исключена возможность, что он в это время скрывался 
от полиции: его репутация после изгнания из Швейцарии, особенно в последние 
месяцы его жизни, была на той точке, ниже которой спуску не было. Его здоровье 
было подорвано распутной жизнью, едой и питьем; при его огромном росте и 
необъятной толщине, его диабет мог только усилиться от совершенно безрассудного 
и безудержного гурманства. Стало известно, что он умер от удара. Секретом было, 
в какой валюте держал он свои капиталы, но несомненно, что катастрофа с 
германской маркой не могла не повлиять на его дела, особенно потому, что новые 
немецкие законы теперь облагали огромным налогом недвижимость и капиталы, 
приобретенные благодаря спекуляции на валюте. «Слон с головой Сократа», по 
выражению Розы Люксембург, исчез с лица земли, а с ним и его дела. Великий 
конспиратор сумел уйти из жизни, окружив свой последний шаг такой же тайной, 
какой он окружал свою жизнь.
 Ладыжников и Крючков очень скоро узнали в торгпредстве, что в Берлине появился 
сын Парвуса от первой жены, человек лет двадцати пяти, преданный советской 
власти, служащий в Москве в наркоминделе. Он был принят туда по рекомендации 
старого компаньона Парвуса, польского коммуниста Мархлевского, и продвигался по 
службе благодаря покровительству Ганецкого. Евгений Александрович 
Гельфанд-Гнедин с разрешения центра приехал в Берлин хлопотать с миллионах отца 
не для того, чтобы получить их, но для того, чтобы их передать советской власти.
 Гнедина в Берлине встретила четвертая жена его отца (с которой он обвенчался 
накануне смерти) и ее дочь от Парвуса. Затем появились, один за другим, сын от 
второй жены и два – от третьей. Они тоже требовали своей доли наследства. Но 
немецкий суд не признал этих трех последних правомочными и назначил над 
наследством опекуна, с которым Евгений Гнедин не сумел установить никаких 
отношений. Этот опекун, а также дельцы, доверенные лица, нотариусы, 
юрисконсульты и адвокаты (все – члены германской соц.-дем, партии), после 
целого года волокиты, выделили Гнедину одну тысячу марок, которую он передал 
торгпредству. Один из доверенных лиц между прочим сказал Гнедину, что Парвус 
«забыл, что дал ему в свое время полмиллиона».
 В сейфе Парвуса в швейцарском банке, куда швейцарское правительство Гнедина не 
пустило, оказалась одна веревочка. Наряду с этим Гнедин узнал о принадлежавшем 
Парвусу пароходстве, но найти его ему не удалось.
 Он наконец передал все свое дело в руки берлинского торгпредства, вернее – в. 
руки немецких адвокатов торгпредства и двух русских его, сотрудников. Еще 
больше, чем деньгами. Гнедин был озабочен судьбой архивов Парвуса; в дом на 
Ванзее его не пустили, и бумаги оттуда ушли без его ведома в архивы германской 
соц.-дем. партии. Что касается документов копенгагенского Института, то их 
взяли чиновники, присланные из Москвы в помощь торгпредству, и увезли их в 
Ленинскую библиотеку. А двое русских сотрудников торгпредства, по