Игнатий Платонович приходился Андрею 
правнуком. Он был черниговский помещик и судебный деятель, печатавший статьи в 
юридических журналах. Эти статьи о наследственном праве, о судебной реформе в 
Болгарии, об учениях новой уголовно-антропологической школы и даже о равенстве 
в обществе он начал писать еще в Черниговской губернии. Когда семья разрослась, 
он перевез ее в Петербург и поступил служить в Сенат. Он умер в 1904 году, 
дослужившись до должности обер-прокурора Первого департамента  [10] . У него 
было четверо детей.
 Мура была младшей, она родилась в 1892 году. До нее был сводный брат, Платон 
Игнатьевич (еще от первого брака И. П. Закревского), о ком известно очень 
немногое: мы встречаем его имя в списке служащих в русском посольстве в Лондоне 
в чине камер-юнкера, в Берлине, «состоящим при посольстве» – небольшая 
должность, равная помощнику секретаря. Затем были близнецы, девочки, Анна и 
Александра (Алла), обе впоследствии вышли замуж, первая – за Кочубея, вторая – 
за француза Мулэн.
 Девочки учились в институте. Но я никогда не замечала в Муре типичных 
«институтских» привычек и свойств, которые «гимназистки» дореволюционной России 
так презирали: слабонервность, искреннюю или наигранную восторженность, 
провинциальную отрешенность от русской реальности, малограмотность в вопросах 
искусства и литературы, преклонение перед всеми без исключения членами 
семейства Романовской династии. Гимназистки, особенно либеральных гимназий, 
твердо знали, что приседать, вышивать, ахать и произносить французское эр 
(вместо того, чтобы читать Ибсена и Уайльда, Гумилева и Блока, Маркса и 
Дарвина) было делом несчастных институток, которых судьба навеки выталкивала из 
реальной жизни. Расти, а потом – стареть, без всякой подготовки к пониманию 
современных политических, социальных, научных и эстетических проблем, казалось 
моему поколению каким-то жалким уродством.
 Но Мура не принадлежала ни к вышивающим, ни к приседающим. Она была умна, 
жестка, полностью сознавала свои исключительные способности, знала чувство 
ответственности, не женское только, но общечеловеческое, и, зная свои силы, 
опиралась на свое физическое здоровье, энергию и женское очарование. Она умела 
быть с людьми, жить с людьми, находить людей и ладить с ними. Она несомненно 
была одной из исключительных женщин своего времени, оказавшегося беспощадным и 
безжалостным и к ней, и к ее поколению вообще. Это поколение людей, родившихся 
между 1890 и 1900-м годами, было почти полностью уничтожено войной, революцией, 
эмиграцией, лагерями и террором 30-х годов.
 После института пришла Англия. Не Франция, куда возили мамаши своих дочек 
попроще: во Франции было куда дешевле, и французский язык казался тогда 
необходимостью, а английский – роскошью. И не Германия, куда уезжали русские 
девушки за высшим образованием, и не за парижским произношением, а за физикой, 
химией, медициной. В эти годы Платон Закревский был в посольстве в Лондоне, а 
послом там был покровительствующий ему Бенкендорф, на этот раз настоящий граф, 
потомок пушкинского врага. У него в доме Мура встречала, когда приезжала из 
Ньюнхама, европейских и английских дипломатов, служащих британского 
министерства иностранных дел и – среди других гостей – одного из первых 
англичан, до страсти увлеченных Россией. Его зовут Морис Беринг. Он берет уроки 
русского языка у старшего сына посла, Константина, рослого, сильного красавца; 
он постоянный посетитель салона графини Бенкендорф, урожденной Шуваловой, 
которая матерински ласкова с ним. Это – будущий переводчик русских стихов, 
будущий автор салонных английских комедий, друг литераторов Европы, чье 
собрание сочинений выдержало много изданий и состоит из ныне забытого 
театрального репертуара и поздних викторианских романов.
 Беринг – фигура замечательная, какая могла появиться только в Англии, и только 
в устойчивом мире начала XX века. Его все любили, и он всех любил; он бывал 
всюду, и все его знали. Семейство русского посла, Александра Константиновича, 
он попросту обожал, и не только самого посла, гофмейстера и кавалера ордена 
Белого Орла, и графиню Софью, и их взрослых сыновей, Константина и Петра, но и 
брата посла, графа Павла Константиновича, гофмаршала и министра Двора и Уделов, 
того, кто позже издал свои мемуары о последних днях царя в Царском Селе и о том,
 как он, гофмаршал и министр, в 1917 году самолично спускал в уборную 
Царскосельского дворца содержимое столетних бутылок винного погреба, чтобы 
революционная стража дворца, которая вошла и заняла все входы и выходы, не 
перепилась.
 Беринг обожал и всех домочадцев Бенкендорфа, начиная с домоправителя и повара 
(француза, конечно) до собак охотничьих, сторожевых и комнатных. Самым 
счастливым временем своей жизни он всю жизнь считал то лето в Сосновке, имении 
Бенкендорфов в Тамбовской губернии, куда он поехал и где он был обласкан, как 
ближайший друг и член семьи. Он оставил воспоминания об этом времени, о 
свободной, веселой райской жизни в обществе графа, его жены и сыновей. Они 
ходили на волка, играли в теннис, читали вслух при старинных керосиновых лампах 
Марка Твена по-немецки, играли в карты, катались на тройках и все вместе 
рисовали акварелью. Беринг научился в Сосновке есть икру и стал говорить 
по-русски. Бенкендорф читал с ним Пушкина и всеми любимого в этом кругу А. К. 
Толстого. Беринг до своей смерти в 1945 году оставался горячим другом России и 
на проклятые вопросы, пришедшие в наш век из прошлого века, «кто виноват?» и 
«что делать?», всегда отвечал: «никто не виноват» и «нечего делать».
 Дипломатическая карьера Беринга началась в Париже, в английском посольстве; 
затем он был переведен в Копенгаген. Здесь он встретил Бенкендорфа и его семью, 
а когда Бенкендорф был пер