з четыреста лет его потомок получил от шведского короля 
баронский титул, который еще через двести лет был признан русским 
правительством. Начиная с войны 1812 года Будберга сто лет были известны в 
России как военные в высоких чинах и высокопоставленные государственные люди; 
среди них был министр иностранных дел и член Государственного совета Андрей 
Яковлевич (1750—1812); эстляндский губернатор и дипломат Богдан Васильевич (при 
Николае I); а в XX веке трое братьев Будбергов: один – шталмейстер и 
главноуправляющий канцелярией его величества по принятию прошений, 
статс-секретарь и член Государственного совета; второй – гофмейстер, тайный 
советник и камергер, состоял при министерстве иностранных дел; и третий был 
царским послом в Испании. Кроме того, Будберги отличались некоторой склонностью 
к писательству: в 50-х годах прошлого века некий Будберг, русский посланник в 
Берлине, Париже и Вене, отмечен в литературных словарях как «писатель», а Роман 
Будберг, живший приблизительно в то же время, как «стихотворец», правда, не 
русский, а немецкий, и переводчик на немецкий язык стихотворений Лермонтова. К 
этим литературно настроенным Будбергам необходимо прибавить еще двух, живших 
уже в наше время и о которых, к сожалению, ничего не известно: один был 
специалист по древнеливонским и тевтонским аристократическим родам, курляндским 
рыцарям и крестоносцам балтийских земель, выпустивший в 1955 и в 1958 годах две 
небольшие книги по-немецки (одну в 51 страницу, другую в 23 страницы). Другой 
был некто Михаил Будберг, автор книги «Русские качели», вышедшей на английском 
языке в Лондоне в 1934 году.
 Этот последний, рожденный около 1905 года, несомненно был исключением в семье: 
сначала беспризорник и мешочник, потом комсомолец и моряк, служивший под 
начальством комиссара Балтфлота Раскольникова, а затем – юнга на советском 
торговом пароходе, сбежавший в середине 1920-х годов в одном из английских 
портов, он был сыном убитого в революцию царского офицера, воспитанный в холе и 
в четырнадцать лет убежавший из дому. В своем роде книга его – единственная, 
где он рассказал о том, как некий молодой барон, бросив дом, переменив имя, и 
несколько лет делавший завидную карьеру в молодой коммунистической организации, 
где ему суждено было преподавать своим сверстникам марксизм, циник и авантюрист,
 использовав все возможности, которые ему оставались в России, выскочил из нее 
и навсегда исчез, оставив после себя беспорядочный, но чем-то подкупающий 
рассказ о своих похождениях; в этом рассказе имеются некоторые странные 
неувязки – как, например: путь с Морской на Каменноостровский (в Петрограде), 
по словам автора, лежит через Литейный мост; или настойчивое желание Чан Кайши 
познакомиться с молодым авантюристом, которое тот не исполнил (когда советский 
пароход стоял на рейде в одном из китайских портов). Они наводят на подозрение, 
что вся история этого бесшабашного господина вообще выдумана.
 Но наиболее известный из Будбергов в последние годы царского режима был 
Алексей Павлович Будберг, автор «Мемуаров белогвардейца» (название принадлежит 
ему самому), изданных в эмиграции в 1929 году и слово в слово переизданных 
затем в Советском Союзе. В них беспристрастно и исторически верно рассказана 
колчаковская эпопея. Сам Алексей Павлович состоял в правительстве Колчака 
военным министром.
 Писатель Лесков очень недолюбливал «ливонское дворянство», да и за что было 
его любить? Его никто в России особенно не чтил. В свободные профессии бароны 
не шли или шли весьма редко, они успешно делали карьеру в военном и чиновном 
мире, были в самом надежном смысле опорой самодержавия и часто стремились 
занять высокие посты и административные должности именно в самой Прибалтике, 
где у них были родовые земли. Николай Будберг прошел ту же школу, что и его 
предки: привилегированное военное училище, выход в гвардию. Он был на несколько 
лет моложе Муры, и 1917 год застал его двадцатидвухлетним. Ни к Колчаку, ни к 
Деникину он не попал, у Юденича он как-то не сумел сделать карьеры. В Эстонии 
ему делать было совершенно нечего. Не столько за игру в клубе, сколько за 
поведение, которое считалось в его кругу недостойным его предков, семья 
отказалась от него. Перспектив у него не было никаких, профессии тоже. Таллинн, 
освобожденный наконец от царского попечения и ввергнутый Версальским миром в 
новую свободную эру, был полон трудолюбивых, сознательных и, вероятно, 
добродетельно настроенных людей, среди которых гедонистам, потомкам ливонских 
рыцарей и паразитам не было места.
 Лай (так его звали те, кто еще общался с ним), после первого же разговора с 
осторожным Р., почувствовал в Муре выход для себя из мизерного существования в 
провинциальной «дыре». Теперь кончалось лето, и в сентябре он пришел к ней и, 
слегка смущаясь, рассказал ей о себе, впрочем, утаив кое-какие грехи молодости. 
Она поняла тотчас же, что ему необходимо уехать и в Берлине (для начала) на 
что-то жить. Она была для него некой нитью, по которой он мог выбраться из этой 
глуши, где делать ему было совершенно нечего. Что он, собственно, намеревался 
делать в жизни, она не спросила. Она поняла после этого второго прихода, что и 
он был ее нитью – не только новая фамилия и титул должны были реабилитировать 
ее, но и тот факт, что паспорт гражданки Эстонии открывал ей путь в любую 
страну. Это было больше всего того, о чем она могла мечтать.
 В эти месяцы до нее из Петрограда доходило немногое, и только кружным путем. 
Почта не действовала, конечно, но Мария Федоровна и Крючков проехали через 
Гельсингфорс в Берлин в апреле, и в мае с Пе-пе-крю был установлен контакт. 
Крючков писал ей, что Дука серьезно болеет, что он окончательно решил выехать 
лечиться в Европу и выедет очень скоро. Что контакт с ним у Пе-пе-крю и 
Ладыжникова, заведующего издательством «Книга» в Берлине, установлен сейчас 
через торгпредство. Он писал, что Горький беспокоится о ней, что до него дошли 
слухи, что ее отдали под суд и судили за дружбу с ним, и он дал Крючкову