ми: это был старый 
большой бенкендорфский особняк, который наполовину выгорел в ту страшную ночь, 
а потом кто-то приехавший сказал, что его отстроили. Все-таки кое-какие слухи 
доходили за эти годы до нее, а о том, что Мисси жива и что дети живы, писал ей 
Эйч-Джи  [36] .
 Девочке было неполных шесть лет, мальчику семь с половиной. Девочка ее не 
помнила, мальчик сказал, что помнит. Чувств выказано не было: Мисси воспитывала 
их, как воспитывали ее около полувека тому назад в Англии и как она сама 
воспитала Муру и ее двух старших сестер двадцать лет тому назад, в Черниговской 
губернии, а потом в Петербурге, в доме Игнатия Платоновича Закревского, 
чиновника, служившего в Сенате. Она научила их отвечать, когда спрашивают, 
самим разговоров не начинать, вопросов не задавать и чувств не выказывать, а 
если нужно на горшок, то шепотом попросить позволения вымыть руки. Не шуметь, 
ничего не трогать, пока не дадут. Дети были здоровые, выросшие на свежем масле, 
куриных котлетах и белой булке. И Мура провела с ними, не выходя из дому, две 
недели.
 У нее была виза на три месяца, и эти три месяца прошли без того, чтобы она 
видела кого-либо из ей знакомых людей. Она даже не знала, есть ли кто-нибудь в 
этом городе, кто был ей известен раньше и кто если и не обрадуется ей, то хотя 
бы протянет руку. Вряд ли найдется такой. Она принимала порошки от бессонницы. 
А филеру, приставленному к ней, было совершенно нечего делать. Так он и стоял 
на углу, и зимнее солнце играло на его медных пуговицах. Мисси отводила детей – 
одного в школу, другую – в детский сад. Им давно было сказано, что они дети 
героя, погибшего от рук большевиков, защищая эстонскую родину. Имение сперва 
было заложено, потом были проданы земли и оставлена только усадьба. Деньги с 
продажи лежали в банке (отчетность была в большом порядке), они приносили 
проценты, и Мисси объяснила, что ничего кроме благодарности она к Бенкендорфам 
– старым и молодым – не чувствует. Но виза кончалась в апреле, и незадолго до 
ее истечения Р. пришел опять и сказал ей, что он хлопотал и ему удалось достать 
пролонгацию. Он также сказал, что так как она не только виделась с детьми, но 
поселилась с ними в одном доме (который наследники Бенкендорфа оспаривали, 
утверждая, что Муре он никак не может принадлежать), то брат и сестра ее 
покойного мужа прекращают всякую денежную поддержку детям и впредь никаких 
счетов оплачивать не будут, в том числе и докторских. «Но до суда они все-таки 
дела не доведут, – сказал Р., – потому что тогда все это попадет в газеты и 
ваша общая фамилия будет трепаться в прессе, – и, помолчав, добавил: – Там уже 
было немножко обо всем этом».
 Она решительно спросила его, почему они «идут в суд» или «не идут в суд», 
когда, собственно, она должна идти судиться, а не они. Он посмотрел на нее, как 
смотрят на тихую сумасшедшую, потерявшую всякую способность понимать, что ей 
говорят, и сказал задумчиво: у вас нет шансов.
 Она не спросила почему. Она не хотела этого знать. Смутная мысль вдруг пришла 
ей в голову: искать защиты у советского представителя (она точно не знала, была 
ли уже здесь дипломатическая или только торговая миссия). Но после посещения 
советского представителя ей, конечно, останется только одно – уехать обратно.
 В начале июня Р. пришел не один. Ей был представлен очень высокий молодой 
блондин, стройный, щелкавший каблуками, с манерами щеголя военной выправки: 
«Мой друг и помощник», – сказал Р. Они втроем просидели около часу, поговорили 
о погоде. Помощник в чем? – подумала она. Он кончил Пажеский корпус, у него нет 
никакого юридического образования. Что Р. хотел этим сказать? Но она поняла 
ночью, когда не могла заснуть, зачем они приходили: Р. выбрал для нее якорь 
спасения: она должна выйти замуж за барона Николая Будберга, бездельника, 
шалопая и совершенно свободного молодого человека, который застрял в Эстонии, 
тогда как он считал, что его место было где-то совсем в ином измерении: он 
видел себя то ужинающим с красотками на Монмартре, то посреди Большого канала, 
в гондоле, полулежащим на бархатных подушках.
 Когда она снова увидела Р., был июль и все разъехались к морю, и город – 
мирный, веселый и сытый – стал пустеть. Р. сказал ей, что уважает ее и уважает 
Горького, которого он видел один раз в Москве на улице, на Кузнецком мосту, 
который называется так, хотя никакого моста там не видно. Горький стоял у входа 
в Художественный театр с какой-то красивой дамой. И Р. тогда снял шляпу и 
поклонился писателю земли русской, и писатель ответил ему на поклон. Рассказав 
этот случай, Р. объявил, что он выхлопотал ей последнюю пролонгацию. И что 
третьей, в октябре, не будет.
 Нисколько не смущаясь деликатностью дела, он спокойно открыл ей свои карты: 
молодой человек, с которым он к ней приходил месяц тому назад, был из известной 
семьи Будбергов. Отец лишил его наследства, мать отказала ему от дому. А все 
потому, что он живет не по средствам. В общем – он нищий. Ему, как и Муре самой,
 но по совершенно другим причинам, невозможно оставаться здесь, кроме того, он 
уже однажды стрелялся со скуки. Но… (тут Р. передохнул, ожидая эффекта от своих 
слов) он эстонский подданный, и ему дадут визу в Берлин, в Париж, в Лондон, и, 
если он женится, жена его станет баронессой Будберг и эстонской подданной и ей 
тоже откроются все двери. «Я все это делаю, – сказал Р., – для моего любимого 
писателя. Для мирового автора „На дне" и „Челкаша"».
 Мура не помнила, читала ли она «Челкаша». Она сказала, что подумает. Она 
поняла его речь в трех смыслах: в политическом, финансовом и бытовом. И он 
понял, что она поняла его.
 Предок Николая Будберга, некий Бенингаузен-Будберг, в XIII веке переселился из 
Вестфалии в Прибалтику, которой в то время владел Тевтонский орден под 
присмотром шведов. Чер