орф получил назначение в 
русское посольство. У их общего друга Беринга был в это время дом, и он давал 
вечера, и там они встречались несколько раз, но почему-то он совершенно не 
запомнил Бенкендорфа. Он помнил ее и до замужества, на балах у русского посла в 
Лондоне, графа Александра Бенкендорфа, где величественная жена посла 
(урожденная графиня Шувалова) представила их друг другу. Девять лет тому назад. 
Ей тогда было двадцать, а сейчас ей двадцать девять. Он заговорил с ней об этих 
странных, незнакомых ему до того, минутах беспричинной подавленности, которые, 
когда он остается один, просачивались или втирались в его воспоминания, 
незначительные сами по себе и потерявшие свои яркие краски, но милые ему, – о 
старом Петербурге, – которые здесь, в первые дни, ожили в нем. Он был рад ей 
сказать об этих учащающихся «затемнениях» настроения, о которых «своему старому 
другу» сказать он не мог, об ужасно грустном чувстве, которое он испытывает, 
глядя на дома и памятники, на мосты и церкви. Почему? Ведь это можно все легко 
покрасить и обновить, и это непременно и сделают, а ему так все кажется 
непоправимо погибшим, вся эта красота города, которой он любовался перед 
проклятой мировой катастрофой 1914 года. И энтузиазм, и восторг, и весь этот 
праздник победившей революции как-то вдруг для него померкли.
 Но она, железная, не оплакивала вместе с ним русское прошлое и не радовалась 
его радостью, когда он говорил ей о светлом будущем человечества, к которому 
Россия указывает миру путь. Она, по своей врожденной способности делать все 
трудное – легким, и все страшное – не совсем таким, каким оно кажется, не 
столько для себя и не столько для других людей, сколько для мужчин, которым она 
знала, что нравится, улыбаясь своей лукавой и кроткой улыбкой, уводила его – то 
на набережную, то в Исаакиевский собор, в котором уже начинались работы для 
превращения его в антирелигиозный музей, то в Летний сад. Там с легким шелестом 
падали листья, золотые и красные, и на заросших дорожках никто больше не ходил.
 Он провел в Петрограде две недели, он остался бы и дольше. Шумный уют дома на 
Кронверкском был ему мил. Он был много лет связан с Ребеккой Уэст, от которой 
имел шестилетнего сына, но отношения за последний год стали уже не совсем те, 
что были (он разорвал с ней в 1923 году). Ее книги имели огромный успех у 
читателей, ее окружали в Лондоне поклонники, она становилась знаменитостью, ее 
ловили издатели, и деньги сыпались на нее. И он стал с ней жесток и даже иногда 
груб: в Париже, где они недавно были вместе, в гостинице, когда он пошел к 
Анатолю Франсу и она попросила взять ее с собой, он сказал, чтобы она сидела 
дома, потому что она там будет ему мешать и все равно она недостаточно красива, 
чтобы идти в гости к Франсу. Как она любила его когда-то! Но он, кажется, убил 
эту любовь такими ответами, своей требовательностью к ней и несносными 
капризами. А она больше, чем им, сейчас увлечена пришедшей к ней славой.
 Он думал остаться дольше, но, приехав в Москву около 12 октября, увидел, что 
оставаться ему в этом городе не имеет смысла: не с кем было спокойно посидеть, 
заводя длинные-длинные, блистающие умом и юмором утопические разговоры, к каким 
он был приучен в своем клубе в Лондоне, где все, начиная с Честертона, были 
такими прекрасными и увлекательными собеседниками за бутылкой превосходного 
портвейна. С Лениным такой разговор оказался немыслим. Ему дали пропуск в 
Кремль, назначили час. До того он побывал в музеях, осмотрел город. После 
посещения Ленина, 15 числа, в тот же вечер он выехал обратно в Петроград. 
Ленина он назвал в своей книге «Россия во мгле» – кремлевским мечтателем, а 
Ленин говорил о нем Троцкому как о мещанине, мелком буржуа. Кое-кто старался 
развлечь английского гостя, но это не вышло, и Уэллс дал понять, что 
развлечения дела не спасут, что он убит тем, что русские совершенно не умеют 
разговаривать.
 Через четыре года после этого Троцкий писал в лондонском ежемесячнике, 
издаваемом английской компартией:
 «Я довольно отчетливо представляю себе эту картину: британский салонный 
социалист, фабианец, автор фантастических романов и утопий, приехал поглядеть 
на коммунистический эксперимент… В том, что он сейчас пишет об этом, очень мало 
Ленина, но сам Уэллс виден как нельзя более ясно. Он жалуется, что Ленин был 
ему скучен и его раздражал. Скажите пожалуйста! Что, разве Ленин приглашал его? 
Разве у Ленина было для него время? Наоборот. В эти дни у него особенно было 
много дела, он с трудом нашел час для свидания с Уэллсом. Это должно было бы 
быть понятным иностранцу. Но господин Уэллс, уважаемый иностранец и, со всем 
своим „социализмом", английский консерватор, да еще империалист, был уверен, 
что делает большую честь нашей варварской стране и ее вождю, снисходя до 
посещения их. И от всей статьи Уэллса, от первой до последней строки, несет 
ограниченной, недопустимой самонадеянностью».
 Он вернулся на Кронверкский, выспался и, отдохнувший, на следующий день опять 
стал бродить по городу. Он зашел в КУБУ, которое помещалось в те годы в 
Мраморном дворце, на Миллионной, попал на заседание комиссии по 
усовершенствованию быта ученых и услыхал, что русским академикам нужны сало и 
мука, без которых они вымрут в наступающую зиму. Каждый день учил его 
чему-нибудь новому, а он был жаден до нового и любил учиться. Мура переводила 
ему странные слова, о которых он и по-английски понятия не имел: что значило 
«уплотнение жилплощади работников умственного труда», или кому нужен был 
керосин, о выдаче которого люди собирались хлопотать у Зиновьева? И зачем было 
беспокоиться о будущей принудительной расчистке улиц от снега, с угрозой 
лишения продкарточек не вышедших на работу профессоров университета? Это были 
какие-то неинтересные мелочи советского быта, значение которых ускользало от 
него.
 Накану